Всеволод Кочетов - Молодость с нами

Надежнее и вернее всех оказался Красносельцев. Он говорил тут: не сдадимся, будем бороться, мы рыцари святой науки. Мы еще скажем: «Те, кто покрикивает, кто администрирует, прочь с дороги!»

Ну, а вдруг переиздадут его книгу? Тогда что? Рыцарь святой науки успокоится? Надо делать все возможное, чтобы эту книгу не переиздавали: тогда он будет верен ей, Серафиме Антоновне. Она напишет, конечно, положительный отзыв о книге, но у нее есть московские друзья, она попросит их сделать так, чтобы книга не вышла.

И снова в мозгу Серафимы Антоновны, которая только что, казалось, стояла на краю пропасти, возникали один за другим планы борьбы, появлялись надежды на новые возможности…

Пасьянс не вышел. Но сила пасьянсов в том, что их можно раскладывать до бесконечности. Не вышел один раз, можно сказать себе: попробую до двух раз. Не вышло и во второй раз, говори себе: попробую до трех раз… Серафима Антоновна так и сказала себе: ну-ка, еще разок попробуем.

Часы в столовой густо пробили двенадцать. Серафима Антоновна позвонила в ручной колокольчик и, когда появилась домработница, спросила: «Разве Борис Владимирович еще не приходил?» Оказалось, что нет, не приходил. Он что-то очень странно начал себя вести. На днях, например, повысил голос, топал ногами, кричал, что она поступает нечестно, что это теперь всем видно, что так она компрометирует свое имя ученой. Чудачок! Он живет и гуляет на ее деньги, потому что у самого заработки не такие уж большие, сам он только ее стараниями и держится на поверхности того общества, в котором вращается она. Он был ничем и будет ничем, если она его прогонит. Ему, небось, приятно восседать за столом, когда у нее собираются именитые гости, ему, небось, приятно и лестно, когда с ним заговаривают то выдающийся профессор, то член-корреспондент Академии наук. Он этак развалится на диване, нога за ногу, этак рассуждает, не понимая того, что люди разговаривают с ним отнюдь не ради него, а ради нее, Серафимы Антоновны Шуваловой. Втянулся в широкую жизнь, привык к ней, а теперь кричит и проповедует морали, судит о том, что честно, что бесчестно.

Когда Борис Владимирович пришел домой, он был немножко навеселе. Он нагнулся поцеловать руку Серафиме Антоновне, но она не дала руки и сказала:

— Вы распустились. Если вы еще раз придете после двенадцати, вас не впустят в дом.

Борис Владимирович терпел немало унижений в этом доме. Да, он понимал разницу в положении Серафимы Антоновны и в своем положении. Да, он знал, что способен только давать фотографические снимки в газету, но разве эти снимки никому не нужны, разве их не рассматривают ежедневно сотни тысяч людей и разве за них его не хвалили бывало на редакционных летучках, не говорили: «Уральский-то какой замечательный сюжет выкопал! Центральные газеты, и те позавидуют». Во имя чего же он должен терпеть еще и такое унижение, когда ему грозят, что если он явится не во-время, его оставят за дверью, как собачонку?

— Симочка, — сказал он с обидой и вновь попытался взять ее руку.

— Отстань! — брезгливо отстранилась она.

И все, все, что так долго копилось в его душе, в его сознании, в его сердце, вдруг поднялось горячей волной.

— Ты бесчестная! — сказал Борис Владимирович дрожащим от волнения голосом. — Ты вся состоишь из интриг! Ты и меня втянула в отвратительные интриги. На меня указывают пальцем. Да, я только фотографировал жизнь, я не создавал ни материальных, ни духовных, ни научных ценностей, но я никогда не был бесчестным.

Борис Владимирович стоял выпрямясь среди комнаты и выговаривал все, что думал, что выстрадал за годы жизни с этой женщиной в роскошном халате.

Серафима Антоновна молча слушала, потом, решив, что пора взять его в руки, крикнула:

— Вон отсюда! Паяц!

Борис Владимирович медленно закрыл рот, медленно опустил поднятую в возмущенном жесте руку, снял с себя галстук, швырнул его на пол, сорвал с руки золотые часы, швырнул на пол, выбросил из кармана брюк портсигар, бумажник, янтарный мундштук, сбросил полосатый пиджак, шить который Серафима Антоновна сама возила его к портному, тоже швырнул на пол и вышел из комнаты.

Он вернулся через пятнадцать минут, он был одет в те одежды, в которых приезжал когда-то в Сибирь, в которых приехал сюда, на Ладу, вместе с Серафимой Антоновной, в которых начинал послевоенную жизнь. Это были гимнастерка фронтового фотокорреспондента, защитные брюки навыпуск и шинель. Он не нашел только сапог и шапки — их, видимо, давно выбросили. В руках у него были саквояжик и заплечный мешок, который солдаты называют «сидором».