Всеволод Кочетов - Молодость с нами

Когда Горшенин умер от кровоизлияния в мозг, Серафима Антоновна долго носила траур.

Во время Отечественной войны, когда институт был в Сибири, Серафиму Антоновну поставили во главе группы молодых научных сотрудников; группа хорошо поработала и добилась крупного успеха. Группу выдвинули на соискание Сталинской премии, ну и, конечно же, выдвинули и руководительницу группы.

Вторую премию Серафима Антоновна получила после войны, и уже одна. В этом случае работал известный автоматизм: как не дать — крупная ученая; работка, правда, на этот раз жидковата, но не дать нельзя, обидится.

Сила Серафимы Антоновны росла. И, конечно же, когда сняли директора, который возглавлял институт до Павла Петровича, она думала, что директором назначат ее. Серафима Антоновна не видела вокруг себя никого более достойного, чем она. Пришел Павел Петрович; сначала ее это озадачило, но скоро она нашла утешение в том, что такой милый человек станет послушным оружием в ее руках. Она была знакома с ним не столько по делам, сколько по разговорам, поэтому знала Павла Петровича плохо. Она встревожилась, когда Павел Петрович стал обходиться без ее помощи. Она испробовала все средства, но взять Павла Петровича в руки ей все равно не удавалось.

Особенно плохо получилось с Верхне-Озерским заводом. Не будь она, Серафима Антоновна, столь знаменита и сильна, эта история могла бы окончиться для нее еще хуже. Пожурили, поставили на вид. А ведь могли бы опозорить на весь Советский Союз.

За эту верхне-озерскую историю, за тот страх, который в связи с ней испытала Серафима Антоновна, она возненавидела Павла Петровича. Его, не понимающего и не признающего авторитетов, надо было во что бы то ни стало удалить из института. Она не хотела, не могла расстаться с привычной для нее жизнью, со славой, с почетом. Для этого при новых порядках в институте надо было работать так, как работала она во время войны. А работать так, как работалось во время войны, было уже трудно. Это значило — работать самой, работать во всю силу, «как вол, как чернорабочая». Слава отучила Серафиму Антоновну от такой работы. Нет, этот путь не годился. Да, надо было удалять, удалять Павла Петровича из института. Для такой цели хороши были любые средства. Она использовала их все, и не ее вина, что они не дали результатов.

Серафима Антоновна раскладывала пасьянс и думала о подлости человеческой. Ей рассказали, как проходило партийное собрание. Рассказывал подвыпивший Липатов. Он сидел тут целый вечер, выпил бутылку коньяку и горько жаловался на сына: «Поймите, — говорил он, — поймите, дорогая Серафима Антоновна, каков подлец! Он пришел ко мне и сказал: мне, говорит, за тебя стыдно! Мне известно, с какой грязной компанией ты связался против Колосова, отца моей подруги по аспирантуре. Видите, даже родной сын распустился! Ну и, конечно, когда отовсюду такой нажим, я и на собрании не мог выступить откровенно. А подготовил, подготовил речь! — Он вытащил из кармана пиджака пачку листков, стиснутых в уголках скрепкой. — Тут много вопросов поднято. Я это сохраню. Это еще пригодится. Близь и даль определяются активностью действия и воздействия тел. Мир — не оптическое единство, а кинетическая множественность, комплекс вещей, на которые человек нападает и от которых защищается, которые он хватает или которых избегает».

Всю ночь, как стало известно на другой день в институте, Липатов хватал одни домашние предметы и с их помощью защищался от других предметов, отчего в доме бедной Надежды Дмитриевны все было перебито и переломано.

Серафима Антоновна вспоминала его рассказ о том, как вели себя на собрании Румянцев, Мукосеев, Харитонов, Самаркина…

Румянцев, по ее мнению, окончательно предал друзей. Самаркина и Мукосеев, к их чести, еще пытались что-то говорить в защиту своих позиций, а Харитонов промолчал, как и Липатов, подло и трусливо. Вчера прибегала его Калерия Яковлевна. Домработницы не было. Дверь отворила сама Серафима Антоновна. Калерия Яковлевна воскликнула: «Ах, милая! Я уж так пробрала моего Вальку, уж так пробрала!»

Серафима Антоновна захлопнула перед Калерией Яковлевной дверь. Она не знала переживаний Калерии Яковлевны, не знала того, как и в самом деле Калерия Яковлевна кричала на своего Вальку, что он трус, болван, дурак, который не понимает, что Серафима Шувалова все равно сильнее всяких других, что она дважды лауреат, что у нее рука в Москве, рука в министерстве, рука в Академии наук, что всякие Колосовы все равно скоро затрещат, выскочки они и мальчишки, и тогда Серафима Антоновна покажет своим врагам. «Ты идиотка, — отвечал Харитонов, — ничего не понимаешь и не лезь, молчи!» Она замолчала; она хотя и ругала его болваном, но все равно попрежнему видела в своем Валечке борца, на котором держится институт. Сама обывательница, Калерия Яковлевна не могла понять, что ее Валечка — обывателишко, трясущийся только за свою облезлую шкурку; убежденный в том, что вот все перегрызутся, прошумят, отшумят, друг друга повыгонят, и тогда кого назначат на ответственные посты? Кого же? Да его, Харитонова. Так бывало сколько раз. И еще будет. Надо только во всех случаях сидеть тихо и не лезть раньше времени вперед.