Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Вам бы все-таки лучше прилечь, — повторил Борис Владимирович.

— Мне всегда дают подобные советы, — с пренебрежением ответил Липатов, — но я всегда от них отказываюсь и правильно делаю. — Он был вдребезги пьян, и никто не мог понять, когда же он успел напиться.

— Я тоже человек прямой и откровенный, — заговорил Белогрудов, отвечая Красносельцеву. — И мне кажется, вы преувеличиваете грехи Павла Петровича, и все оттого, что он, попросту говоря, зарезал вашу тему и не возбудил ходатайства об еще одном переиздании вашей книга.

— Ну что ж, и такая реакция с моей стороны вполне естественна: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. А вот в вас меня поражает слабовольное отношение к тому оскорблению, какое вам нанес Колосов.

— Это мелочь, и я тогда действительно вел себя не слишком умно. Я самокритичен, мне пятьдесят один год, я многое умею правильно понимать.

— Вы смотрите на мир через призму соусов и подливок.

— А вы через призму, замутненную желчью, это гораздо хуже. Желчь портит любые, самые доброкачественные продукты!

— Я добился-таки, он меня принял, — заговорил Харитонов, и уголки губ его задрались кверху. — Я попросил у него семь штук бревен, которые уже три года валяются за механической мастерской. И что он мне сказал? Он мне сказал: если бы вы, товарищ Харитонов, с таким рвением относились и к вашим прямым обязанностям, я бы вам раздобыл семьдесят семь бревен.

— И не дал! — закончила за мужа Калерия Яковлевна. Она продолжала сиять, она чувствовала себя в высшем свете, в обществе, в которое приглашают только избранных. Она была уверена, что ее Валенька теперь пойдет в гору, что ему и зарплату прибавят, и изберут куда надо, и бревен дадут. Она была уверена, что нити управления судьбами людей держит в своих покрытых кольцами руках эта красивая, статная женщина, Серафима Антоновна Шувалова, родная сестра самой фортуны. Калерия Яковлевна не верила, что у людей есть какие-то личные качества, которые и ведут к успеху или неуспеху в жизни, она верила только в фортуну, в счастье; о каждом, кто чего-нибудь добился, может быть, тридцатью годами напряженнейшего труда, она говорила: «Вот счастье-то кому привалило!» О своем бесталанном Валеньке, который и институт окончил лишь благодаря тому, что все четыре года заседал в профкоме и ему, как активному профсоюзному деятелю, делали всяческие поблажки и снисхождения, — о его фортуне она говорила: «Не везет, вот не везет и не везет».

Шувалова посматривала то на одного гостя, то на другого; ей было жаль, что не пришел умный, веселый Румянцев, она отлично понимала, что недомогание Людмилы Васильевны носит дипломатический характер, но никак не могла понять, какую роль во всем этом играет Павел Петрович, зачем он приезжал к Румянцевым.

— Дорогие мои друзья, — заговорила она, не глядя на Калерию Яковлевну, но убежденная в том, что та ловит каждое ее слово, — напрасно вы спорите и ссоритесь. И напрасно стараетесь чернить — вы правильно его называете так — моего друга, Павла Петровича. Его не чернить, а понять надо. У него очень сложные личные дела. Он влюбился в школьную подругу своей дочери. Девушка эта лет на пятнадцать-шестнадцать моложе его…

— Да что вы говорите! — ахнула Калерия Яковлевна.

— Да, да, — продолжала тоном дружеской снисходительности к слабостям близкого человека Серафима Антоновна. — Сердцу не прикажешь. Но, к сожалению, Павел Петрович совершает некоторые неосторожности. Он поспешил взять ее к себе в дом, с завода перевел ее к нам в институт…

— Да кто же это такая? — загудел Красносельцев.

— Стрельцова, конечно, — догадался Харитонов. — В вашу же лабораторию, Кирилл Федорович, заместителем заведующего сектором взяли. То-то я думаю: девчонка, никакого опыта, и вот тебе — замзав! Будто у нас своего народу мало.

— Стрельцова! — произнес Красносельцев. — Ну ясно теперь, откуда у нее такое самомнение. Совершенно ясно. Она уже меня взялась учить. Я удивляюсь, дорогая Серафима Антоновна, почему именно вы рекомендовали мне взять ее в лабораторию.

Все заговорили разом. В сумятице Липатов окончательно утратил ощущение времени и пространства и положил голову на стол, прямо в тарелку с объедками. Мужчины принялись его подымать, потащили в другую комнату на диван. За столом остались только Серафима Антоновна и Калерия Яковлевна.

— Надеюсь, милая Калерия Яковлевна, — заговорила Серафима Антоновна, — что все сказанное тут, особенно о личных делах Павла Петровича, останется между нами.