Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

— Неужели? — искренне удивилась Лена. — А откуда тогда ты знаешь музыку из опер и оперетт? Я слышала, как ты их насвистывал.

— Ну и что? — Генка пожал плечами. — Я ведь слушал радио и играл в духовом оркестре. У меня даже здесь есть труба.

— Правда? Это такая дудочка, похожая на горн? — Глаза Лены радостно заблестели, будто она, наконец, нашла то, что долго искала. — Что бы ты ни говорил, меня чутье никогда не обманывает. Я знала, что ты не такой, как все!

Эти слова опять польстили Генке, но он все же возразил:

— Мне кажется, что в нашем вагоне только Владимир Астахов не такой, как все. Я всегда думаю, что у него есть какая-то тайна.

— Владимир Астахов? Это красивый дядечка, который ухаживает за Мариной? Он интересный, но… Как бы тебе это сказать? Он… какой-то перегоревший.

Удивительно, но точно такое же ощущение было у Генки, когда он впервые увидел Владимира. Правда, теперь слово «перегоревший», пожалуй, уже не так подходило к Астахову: в последние дни он заметно изменился. А вслух Генка сказал:

— Все равно ты посматриваешь на этого «красивого дядечку», это даже Арвид заметил.

— Что может заметить мальчишка! — запальчиво и высокомерно воскликнула Лена и пальчиками потрогала Генкину руку. Это неожиданное ласковое прикосновение электрическим разрядом прошло сквозь тело Генки. — Нет, Владимир не мой герой. Мне нравятся такие, как ты. Знаешь почему? Потому, что ты… как будто летишь вперед. В тебе есть парус…

Лена говорила лестные для Генки слова, не глядя на него, она лепила его портрет из первых впечатлений, своего женского чутья и прозорливости. Генка был на седьмом небе.

— Но я бы не вышла за тебя замуж, — вдруг со смехом сказала она, а глаза были грустные.

— Почему? — Генка сразу упал с небес.

— Ты совсем еще маленький. — Это были остро ранящие слова, потому что для Генки в тот момент не было ничего обиднее сознания своей постыдной молодости. — Тебе еще надо расти и расти.

Если бы Лена смотрела на него с насмешкой, это еще можно было бы вынести, но она глядела ласково, даже с долькой зависти к его молодости, которой сама же и укоряла, и это было невыносимо.

— Владимир, конечно, старше, — мрачно проговорил Генка, невольно оглядываясь: не слышит ли кто-нибудь этот унизительный для него разговор.

А Лена почувствовала его беззащитность, она понимала: ей можно говорить что угодно — ей все простят.

— Скажи, Гена, сколько мне лет?

Генка растерялся. Он думал, что ей примерно столько, сколько и ему, — семнадцать.

— Семнадцать? — Лена невесело покачала головой. — Мне уже двадцать!

Двадцать! Ну и что же! Лене можно было простить и двадцать!

— Двадцать, — повторила она. — А иногда я чувствую себя раза в полтора старше. Ощущение, что жизнь проходит мимо… Уже четвертый год не отхожу от отца. И порой начинает казаться, что не выдержу…

— А с матерью вы переписываетесь? — неосторожно спросил Генка.

— Нет, конечно. Но я разыщу ее. Я ей поднасолю!

— Зачем? — удивился Генка.

— Как зачем? Она меня, как собачонку, бросила.

— Теперь, наверно, ничего не поправишь. Да и мстить нехорошо…

— Вон, какой ты добренький! — зло бросила Лена. — Она мне еще заплатит. Она жила в свое удовольствие, а за удовольствие надо платить!

И снова Лена отдалялась от него, уходила в какой-то холодный, неуютный мир, не похожий на тот, я котором жил Генка Майков. Леночкин мир казался переплетением геометрических фигур — треугольники, призмы, пирамиды пересекались там между собой с унылой и недоброй правильностью. И как Лена, которая могла быть такой женственной, такой ласковой и искренней, как она могла уходить в этот холодный, скрежещущий мир!

— Ты о чем думаешь? — спросила Лена. — У тебя лицо такое, будто ты в яму падаешь.

— Я? Я ничего… — смутился Генка.

— Завидую я тебе! Знаешь, когда я вижу студентов, мне всегда становится грустно. Наверно, потому, что знаю: мне-то уж студенткой не быть.

— Я еще не студент, — Генка попытался уравнять их положение.

— Ты обязательно поступишь в институт. Потом пойдешь работать, откроешь какое-нибудь новое месторождение. А я… я буду просто чьей-то женой, домохозяйкой. Ты хоть поздороваешься, когда встретишь меня на улице с толстым, солидным мужем?

Слушать это было невыносимо. «Ну как она может жить с такими мыслями?» — думал Генка. И чтобы заглушить горечь, он торопливо заговорил:

— Вот увидишь, еще все у тебя изменится. Подлечат отца — и поступишь куда-нибудь… — Он хотел сказать: «Приезжай в Москву. Я буду ждать тебя. Хоть всю жизнь», но устыдился этих слов, вспомнив, что и Москва и институт для него еще вилами на воде писаны. Может, приедет — а прием уже закончен… И Генка, краснея, спросил: