Борис Миллер - Под радугой (сборник)

У Поли защемило в груди. Она подумала о том, как тяжело этой старой женщине возвращаться каждый вечер в свою одинокую комнату, коротать бессонную ночь, и слезы навернулись у нее на глаза. Она незаметно смахнула их и долго еще не отпускала подругу домой.

— Что и говорить! — сказала Поля. — Но прошло уже столько лет… Тем более, такое время, такое страшное время… Война… А если бы тогда с вашим сыном ничего не случилось, кто знает, что было бы теперь… Шутка ли, такая война! Уже три года, и когда конец?.. Вот у Ривы сын… Легче ей, что ли?

— У Ривы? — переспросила Лия.

Кто не знал сына Ривы Мандель? Тихий и смирный, он слова, бывало, громко не скажет. Окончив школу, ушел в армию, а потом на фронт, был снайпером.

Когда окончится война, писал он в одном из писем, и он вернется домой, его не узнают — он стал совсем другим.

Но недавно родители получили письмо от командира части, в которой служил их сын. «В одном из боев, — писал командир, — при взятии села Д. младший лейтенант Григорий Мандель пал смертью храбрых…»

— Разве Риве легче? — повторила Поля.

После длительного молчания Лия проговорила:

— Кто знает?..

И ушла.

Прислушиваясь к ее шагам по лестнице, Поля подумала, что в конце концов, быть может, ей, Лие, труднее…

Однажды Черновецкая, как всегда, собралась зайти к Поле, но вдруг, неожиданно для себя, свернула направо по узкому, слабо освещенному коридору и подошла к последней двери, ведущей в квартиру Манделя.

Иосиф Мандель, помощник бухгалтера на одном из биробиджанских предприятий, читал газету за большим, ярко освещенным столом. Когда-то черные, густые, вьющиеся волосы его теперь сильно поседели и поредели.

Казалось, углубившись в газету, он искал в ней объяснение тому, что так и неясно для него по сей день, да уж, видно, неясным и останется…

Напротив — дочка Манделя Ася, ученица четвертого класса, готовила уроки. У Аси продолговатое миловидное личико, покрытое веснушками. Она старательно выводила что-то в тетради, склонив голову набок и прикусив кончик языка.

В другом конце комнаты, в резной кроватке, возле стенки с ковриком, на котором были вышиты смешные медвежата, спал маленький мальчик. Рива, болезненная на вид женщина с большими водянистыми глазами, возилась в отгороженном кухонном углу.

На стене под зеркалом веером развешаны семейные фотографии, среди них выделялась фотография Гриши, относящаяся ко времени окончания школы, и его старшего брата Володи в форме краснофлотца.

В комнате все, казалось, было как обычно, тем не менее чувствовалось, что на всем лежит неизгладимый след большого горя.

Когда Лия вошла, Иосиф Мандель оторвался от газеты. Ася удивленно подняла голову, а Рива бросила свою работу, не заметив, что просыпала кирпичный порошок, которым чистила посуду.

Первым пришел в себя Иосиф Мандель.

— Заходите! Садитесь! — пригласил он Лию, нерешительно остановившуюся у порога.

— Такой гость, — отозвалась Рива и тут же залилась слезами.

— Что вы скажете? Какое горе!..

Приход соседки разбередил свежую рану.

Иосиф опустил голову, Ася нечаянно посадила кляксу на чистую страничку.

Черновецкая села. Она понимала, как неожидан ее приход для соседей: после того, как те получили извещение о гибели сына, к ним не решались заходить. Но ей казалось, что она одна в состоянии утешить их. Лия сказала:

— Мое горе больше.

— Каждому кажется, что его горе больше, — ответил Мандель.

— Вы, по крайней мере, знаете, как он погиб и за что, — тихо проговорила Лия и после минутного молчания добавила: — А у меня и этого нет…

…Ася давно спит, раскинув руки на синем одеяле, Мандель все еще сидит над газетой, ничего в ней не видя, и Рива неподвижно стоит возле печи.

Наконец Мандель поднимает голову, снимает очки, прищурив близорукие глаза, говорит:

— А ведь она, пожалуй, права…

— Кто? — не поняла Рива.

— Лия. У нее действительно и этого утешения нет…

Рива молчит.

У себя в комнате Лия ложится, не зажигая огня, но заснуть не может. Теперь она знает наверное, что ее горе больше и что ей нет утешения.

Лия родила сына-первенца на восьмом году после свадьбы, в тридцать лет с лишним. Больше детей не было… Сема рос единственным ребенком-баловнем.

Когда мальчику было пять лет, мать, гуляя с ним, встретила известного в городе старичка врача, к которому раньше неоднократно обращалась. Врач остановился, увидев рослого, упитанного мальчугана. Указав серебряной рукояткой трости на ребенка, старик спросил: