Михаил Жестев - Татьяна Тарханова

— Земля там ничего не родит, но зато в ней самое несметное плодородие. Апатиты называются. Из них можно сделать суперфосфат. Вот и будете добывать это плодородие. А жить первое время в бараках. Говорят, потом построят город.

Ефремов сказал:

— Зачем же ссылать туда? Объявили бы набор. Так и так, город будет, водопровод, в доме нужник. Тысячи согласились бы.

— Ты бы не поехал, хоть по нужде бегаешь в огород, — ответил Сухоруков. — А оставить тебя в Пухляках нельзя.

— Сорок лет прожил, никому вреда не сделал.

— Это как на жизнь твою посмотреть.

— Известно, как вы смотрите, — насупился Ефремов. — Только себе же вред делаете. Без нас, крепких мужиков, колхоз не наладится. Думаете, убрали меня, поставили председателем Тараса — польза будет? Нет. Какой Тарас председатель, ежели век на земле маялся, а доброй коровы заиметь не смог? Значит, нет в нем настоящего таланта к земле. Так всякий думает. Тарас скажет слово, а ему поперек — десять. Кто в лес, кто по дрова побредет. Вместо колхоза одна разноколхозица получится. А в слово крепкого мужика всякий поверит и ослушаться не посмеет.

— Только неизвестно, какое слово скажет крепкий мужик. — Сухоруков оттянул ремень портупеи, поправил маузер. — Вот в девятнадцатом году на Тамбовщине он такое слово сказал — сразу словно из-под земли банды стали объявляться. Верно говорю? По правде отвечай!

— Ни за что вы нас обидели, — уклонился от прямого ответа Ефремов. — Что вам сделали бабы наши, детишки?

— Лес рубят — щепки летят. Тут уж ничего не поделаешь, — ответил Сухоруков и в эту минуту почувствовал, что где-то в глубине души шевельнулось сомнение: а может быть, верно, не стоило выселять? Советская власть не такая слабая, чтобы вот эти люди осмелились пойти против нее. И хотя только что он сам говорил Ефремову, что неизвестно, какое бы еще слово сказал крепкий мужик, все же живое человеческое горе было сильнее рассудка. Может быть, достаточно было бы для острастки выслать пяток-другой богатеев?

И вдруг, словно желая ответить на его раздумье, к Сухорукову протиснулся Филипп Крутоярский. Он оттолкнул плечом слезливого, вызывающего жалость Ефремова и с какой-то особой бесшабашностью выкрикнул лихо и задорно:

— Хочешь правду знать, начальник? Только уговор! За правду мне ничего не будет. По рукам? А правду я тебе скажу, чтобы ты не думал, что все мы вроде Ефремова — слезой прощение вымаливать думаем. Так вот тебе моя правда. Не против колхоза мы. Нет! Вы загоняли мужиков в колхоз, а мы пуще того старались. И еще неизвестно, кому от колхозов конец был бы: вам или нам. Вы думали: вот он, колхоз, — ликвидируем кулака! А мы думали: вот он, колхоз, — соберут нам мужиков недовольных, а мы во главе станем да по вам вдарим! Не вышло. Упредили вы нас. А ежели бы годок еще дали нам в деревнях наших пожить — не ты бы нас в Хибины вез, а мы бы таких, как ты, туда отправили. Вот тебе и вся правда. — И, уже не с лихой бесшабашностью, а с нескрываемой ненавистью взглянув на Сухорукова, Крутоярский резко повернулся и зашагал к своим саням. Сухоруков шагнул следом и, откинув руку к кобуре маузера, крикнул:

— Стой!

Крутоярский обернулся и спокойно выдержал пристальный взгляд человека, который мог сгоряча его пристрелить.

— Не понравилась правда?

— Понравилась.

— То-то за пистолетом тянешься.

— Это по привычке, когда с такими имеешь дело. Я тебе за правду спасибо хотел сказать.

— Да так ли? — усмехнулся Крутоярский. Теперь, когда ничто ему не угрожало, он почувствовал дрожь в ногах. — За что спасибо-то?

Сухоруков вспомнил свою недавнюю жалость вот к этим людям, которых вез в Хибины, и из боязни, что Крутоярский обнаружит его человеческую слабость, сказал куда-то в сторону, молчаливому, хмурому лесу, поднимающемуся над голубыми, но уже тронутыми мартовским солнцем снегами:

— Тебе это не положено знать. Вот пройдет десять, двадцать лет, тогда другое дело. А пока моя душа для тебя военная тайна.

Еще было светло, когда въехали в небольшую деревню. Неожиданно раздалась команда:

— Обоз, стой!

Игнат придержал Находку, оглянулся и увидел совсем близко от себя Сухорукова. Навстречу из заулка выскочил бородатый мужик в залатанном домотканом пиджаке, в рваной заячьей шапке, с винтовкой на ремне.

— Кто тут старшой у вас? — крикнул мужик.

— Я.

— Товарищ Сухоруков? Принимай раскулаченных! Тридцать душ, пятнадцать подвод, десять коров. — И, осклабившись, лихо закончил рапорт: — Все сполна!