Федор Андрианов - Спроси свою совесть

На большой перемене, перемигнувшись с Коротковым, к нему подошёл Серёжка Абросимов.

— Женьк, тебя Владимир Кириллович в учительскую вызывает. Срочно.

Сердце в груди у Женьки оборвалось и ухнуло вниз с огромной высоты.

«Всё, — думал он, — это конец. Пришли за мной».

Он поднял на Серёжку тоскливые глаза, но тот смотрел куда-то в сторону.

«Знает, — снова подумал Женька. — Знает. Поэтому и не глядит».

Ноги почему-то стали ватными. Он с трудом поднялся из-за парты, вышел в коридор и стал спускаться по лестнице, держась за перила, чего раньше сроду не делал.

— Бежать, бежать, бежать! — толчками стучала кровь в виски.

— Куда? — останавливала безнадёжная мысль. — Теперь уже поздно… И на выходе стерегут.

Он подошёл к двери в учительскую и прислушался — там было подозрительно тихо. Поколебался ещё несколько секунд, вздохнул и распахнул дверь. Взгляд его быстро обежал комнату — никого посторонних не было, только свои учителя. Владимир Кириллович стоял возле учительского шкафчика, то ли брал оттуда, то ли ставил на место классный журнал. Он обернулся на шум открывшейся двери и вопросительно взглянул на Женьку,

— Вы-вы-зывали, Владимир Кириллович? — спросил Женька, с трудом ворочая пересохшим языком,

Владимир Кириллович покачал головой.

— Нет. Очевидно, над вами пошутил кто-нибудь из приятелей. Ведь сегодня первое апреля.

Женька повернулся и молча вышел. Он даже не почувствовал радости — в душе была только облегчающая пустота. Но постепенно она стала заполняться бездушной яростью.

— Шуточки шутить! — бормотал Женька, поднимаясь по лестнице. — За такие шуточки морду надо набить!

Он вспомнил, что Серёжка в перемену никуда из класса не выходил и, следовательно, никакого распоряжения от Владимира Кирилловича получить не мог.

— И в глаза поэтому не смотрел, — сообразил Женька. — Боялся, что рассмеётся, и я догадаюсь.

Он наливался всё большей и большей злобой. Когда он вошёл в класс, ребята встретили его дружным смехом.

— С первым апрелем, Цыпа, — приветствовал его Сергей.

Не отвечая, Женька подошёл к нему, взглянул в его расплывшееся от смеха лицо и коротко ударил.

Серёжка сначала опешил, а потом бросился на Женьку. Они сцепились. Ребята кинулись их разнимать.

— Бросьте, ребята! — уговаривал их Иван Сергеев, с трудом удерживая рвущегося из его рук Серёжку Абросимова. — Чего вы драться надумали?

— А чего он, чего он, — не успокаивался Серёжка. — Шуток не понимает, да?

— Пусть знает, чем можно шутить, а чем нельзя, — ответил Курочкин и уселся за свою парту.

Возбуждение его уже схлынуло, и на смену ему пришло равнодушие.

А как он в прошлом году меня домой к химичке с запиской гонял, забыл? Ему над другими можно шутить, а над ним нет? — Не успокаивался Серёжка.

Женька вспомнил, что и правда в прошлом году тоже на первое апреля он от имени директора послал Серёжку домой к учительнице химии с запиской, в которой якобы содержалась просьба прийти к четвёртому уроку на замену заболевшего преподавателя, а на самом деле было выведено крупными буквами: С ПЕРВЫМ АПРЕЛЯ! Он вспомнил, как хохотал весь класс, встречая сконфуженного Серёжку, и криво улыбнулся. Неужели было время, когда он мог развлекаться такими пустяками?

— Ладно, забудем, — примирительно проговорил Курочкин, обращаясь к Серёжке.

— Забудем, забудем, — обиженно бормотал тот. — Каждый будет кулаком в лицо лезть, а потом: «забудем»!

— Так и ты меня ударил.

— Я — в ответ. А ты ни с того, ни с сего. Шуток не понимаешь.

Женька пожал плечами.

— Ну ударь ещё раз, если тебе от этого легче станет.

Иван подозрительно посмотрел на него:

— Что-то я тебя не узнаю, — проговорил он. — Вроде, ты раньше никогда к толстовству склонен не был.

Но тут прозвенел звонок, освободивший Женьку от ответа.

Юность забывчива и эгоистична. Поглощённый своими переживаниями, Иван к концу уроков забыл о Женькиных странностях, да и другие посчитали случившееся очередной его выходкой, стремлением к оригинальности.

И потянулись школьные дни с их обычными заботами и волнениями. Женька Курочкин теперь не пропускал занятий, аккуратно каждый день являясь в школу, и только с уроков истории по-прежнему уходил. Гнетущее чувство тревоги постепенно совсем исчезло, но беспокойство ещё осталось. И в то же время появилась у него некоторая снисходительная пренебрежительность по отношению к своим сверстникам. Он и раньше считал себя особой личностью, непохожей на всех, а теперь вообще дела и интересы одноклассников казались ему ребяческими, никчемными.