Федор Андрианов - Спроси свою совесть

— Ну, ему этого, слава богу, делать никогда не придётся, — грузно поднимаясь со стула, ответил Курочкин, и отвёл взгляд в сторону.

— Как знать, — пожал плечами Владимир Кириллович.

— Нет, тут даже и сравнивать нечего. И времена другие, и условия.

— Так-то оно так, да ведь не век же ему за спиной отца жить. Подумайте об этом.

Выйдя от Курочкиных, Владимир Кириллович в нерешительности остановился. Он намечал сходить сегодня ещё к Сергееву, но, пожалуй, время уже позднее. Они, наверное, уже спать готовятся, неудобно беспокоить людей. Будет ещё время завтра-послезавтра. Да и Сергеев особого беспокойства не вызывает. Другое дело Курочкин. С ним труднее. И самая большая беда — в рассуждениях родителей. Вон какую теорию вывели: нам было трудно, так пусть наши дети ни в чём отказа не знают. И, как правило, вырастают из разбалованных любимчиков этакие великовозрастные Митрофанушки, которые без мамки палец о палец не ударят, а чуть встретятся с трудностями, начинают хныкать, ныть и готовы чуть ли не власть обвинить в том, что нет «дороги выдающимся талантам». А вот такие Эльвиры Петровны потворствуют им во всём.

«Я в состоянии нанять человека, который будет убирать вместо моего сына», — вспомнил Владимир Кириллович и с усмешкой покачал головой. И откуда в людях это барство? Вот уж поистине пережиток прошлого.

Внезапно из вечерней темноты, прервав его мысли, возникли две фигуры: юноша близко наклонился к девушке и что-то негромко говорил ей. Заметив Владимира Кирилловича, он поспешно отстранился от спутницы и смущённо проговорил:

— Здравствуйте, Владимир Кириллович.

— Здравствуйте, — кивнул он в ответ и отвёл глаза в сторону, чтобы не смущать молодых людей.

Юношу он узнал сразу — это был Сергеев — и усмехнулся: как же, спать собирается! Это в семнадцать-то лет! Годы первой любви, нежной и верной. Первые встречи, первый робкий поцелуй и первые, быть может, разочарования. Вот и эта сторона их жизни проходит мимо него. Жаль, но ничего не поделаешь: юношеская любовь не терпит постороннего вмешательства.

Сергеев и Ира — это была она — проводили глазами Владимира Кирилловича и смущённо посмотрели друг на друга.

— Ну, начнётся теперь! — вырвалось у Ивана. — Будет на всех уроках ехидничать.

— Он не из таких, — заступилась Ира.

— Все они одинаковы, — раздражённо ответил Сергеев. — Помнишь, как в прошлом году Верблюд Лидку на танцах встретил? Весь год язвил: «Норина, вы танцуете гораздо лучше, чем отвечаете», «Норина, думайте не о кавалерах, а об уроках», «Вам нужно сначала десять классов кончить, а потом с ухажёрами прогуливаться!» Слово-то какое выкопал — ухажёры! — Сергеев зло скрипнул зубами. — Словно сам никогда с девушками не дружил!

— И всё-таки Владимир Кириллович не такой, его с Верблюдом сравнивать нельзя.

— Конечно, он — не Верблюд, — задумчиво произнёс Иван. — А вообще-то кто его знает! Поживём — увидим!

Оба помолчали. Неожиданная встреча расстроила их. Потом Ирина резко тряхнула головой.

— А, пускай говорят, что хотят! Ведь в нашей дружбе нет ничего плохого, так?

— Так! — твёрдо, как клятву, произнёс Иван.

— Так какое нам дело до того, что о нас подумают или скажут?

— Значит, ты не дорожишь общественным мнением? — лукаво прищурился Сергеев.

— Вовсе нет, — горячо запротестовала Ирина. — Просто я не дорожу мнением Верблюдов. Ведь плохое о нас могут подумать только плохие люди, так неужели обращать внимание на их мнение? Ты со мной не согласен? Скажи, не согласен, да?

— Согласен, согласен, принципиальная умница, — шутливо отмахнулся Иван.

— Ах так, ты ещё смеёшься!

Ирина схватила комок снега и, приподнявшись на цыпочки, попыталась засунуть его Ивану за воротник. Тот шарахнулся в сторону. Ирина бросилась за ним. Он вырывался, оба запыхались. Притихшая улица, казалось, прислушивалась к их звонкому, заливистому смеху. Наконец Ирине удалось догнать Ивана, но тот неожиданно повернулся, крепко схватил её за руки и сжал их за её спиной. Ирина, очутившись в кольце его рук, попыталась вырваться, но лишь теснее прижалась к нему. Лицо его оказалось совсем рядом. Иван заглянул в её потемневшие серые глаза и прочитал в них что-то такое, от чего бешено застучало сердце.

— Пусти, больно, — совсем тихо произнесла Ирина, и Сергеев послушно выпустил её.

Притихшие, смущенные, медленно пошли они по улице, не поднимая глаз. Кажется, не произошло ничего особенного, но оба внезапно почувствовали, что в их отношения вошло что-то новое, щемяще-волнующее, они стали друг другу ближе и дороже, и в то же время появилась необъяснимая стыдливая застенчивость вместе с доверчивой нежностью.