Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Я подошел к тем листам, где он представлял то, что собирался оставить от финнов. Рисунки здесь были все одного масштаба, и на них, помимо всего прочего, виднелись отметки, показывающие телесный рост нарисованных людских фигур. По Ермилу, выходило, что будущие люди Земли не мельчали, а наоборот, становились крупнее нынешних. Финский парень конца двадцатого века был у него ростом в сто восемьдесят пять сантиметров, а финн третьего тысячелетия дорос до двух метров. Это ладно, Пускай бы так. Но на кого он стал похож? Ничего финского в нем не осталось. Он скорее напоминал шведа, чем финна. И какого шведа! Швед будущих времен тоже не был у него похож на самого себя. Он больше походил на англичанина или на немца, которые тоже начисто изменились. А куда же делся финн? Куда он собирался упрятать финна — вот что я хотел бы знать! Был в мире финн — и не стало в мире финна! Но как быть миру без финна?

В своей кровожадности этот уничтожатель дошел до того, что не пожалел собственной семьи и даже самого себя. Обросший бородой и обутый в лапти, одетый в полосатые штаны и длинную рубаху, подпоясанную толстым шнуром, он сам стоял среди русских крестьян девятнадцатого века. Его огромный сын, тоже успевший обзавестись небольшой светлой бородкой и одетый в длинный кафтан, бился на кулаках с каким-то свирепым черноусым воином перед царем Иваном Грозным. А его дочь, наряженная в богатое длинное платье с широким подолом, смотрела на меня своими сказочными глазами из самых древних времен России. Она потом, правда, повторялась в более поздние столетия, одетая каждый раз по-иному, но даже ее он растворил в разных других женщинах мира где-то на пути к третьему тысячелетию. Такая же суровая доля постигла молодого Петра Ивановича, который только один раз мелькнул среди мужских русских лиц второй половины двадцатого века и больше не появился нигде.

Да, надо было спасаться скорей из этой ловушки, где готовили гибель целым нациям, не жалея ни себя, ни своих близких. Меня он, слава богу, еще не успел подготовить к истреблению с помощью своего смертоносного карандаша. Но кое-кого из бригады Ивана Петровича я узнал на рисунках, заполнявших его письменный стол. Среди них виднелось также усталое лицо его собственной жены. Где он собирался ее поместить и в каком веке предполагал с ней покончить, заменив другими женщинами из более удачливых будущих поколений, — этого я не знал. Не мог я также понять, ради чего зарисовал он лицо Ивана Егорова. Пусть оно выглядело моложавым, с хорошей, здоровой округлостью щек, но для какой эпохи годилась та мечтательность, которая постоянно гнездилась в его взгляде, унося его мысли неведомо куда и мешая видеть то, что находилось прямо перед ним? Кого мог представить человек, способный в разгаре беседы повернуться спиной к тому, с кем только что говорил, забывающий подать ему при встрече руку и даже ответить на приветствие? Невежу мог он собой представить из далеких первобытных времен или просто тронутого.

Кстати, о нем все же надо было что-то такое основательно подумать, имея в виду его рыжего гостя, которого я где-то в жизни уже как будто видел… или не видел? А может быть, и без рыжего гостя? Да, что-то такое надо было о нем без промедления сообразить, пока я еще находился в этой квартире. Что-то там такое упорно лезло в голову по поводу кое-чего…

А тем временем я работал и работал в новом шестиэтажном доме на Южной улице. Что мне оставалось делать, если по некоторым весьма важным причинам я все еще медлил вернуться в Суоми? И там, на четвертом этаже, у нас произошел поединок с молодым Иваном Терехиным.

В нашем крыле оказались четыре квартиры, схожие между собой по объему и расположению комнат. И он предложил поделить работу так, чтобы каждый из нас отделал самостоятельно по две квартиры. Имелась в виду, конечно, только та работа, которая касалась нас, плотников и столяров. А касалась нас внутренняя разгородка квартир. Мы сооружали в них по представленному плану внутренние деревянные стены, подготавливая их для штукатурки, устанавливали косяки и притолоки для внутренних и внешних дверей. Условие состязания было такое: выполнить свою долю работы быстрее, не забывая о ее добротности.

И я выиграл схватку. Она заняла у нас весь январь и часть февраля. Терехин, конечно, очень старался меня победить. Но где ему против финна! Выиграл я. Он не догадывался заранее подтаскивать себе доски, горбыли и брусья для устоев, а я догадывался. Наше крыло дома находилось в невыгодном положении. Лебедка, поднимавшая снизу древесный материал для внутренних перегородок и дверей, была установлена за две лестницы от нас. Пока мы до нее добирались, материал разбирали по своим секторам другие столяры и плотники. Приходилось нам самим спускаться вниз за материалом. Но если Терехин занимался этим в свои рабочие часы, я делал это после работы или за полчаса до начала работы, а в часы работы не отвлекался ни на что другое, кроме своего главного дела.