Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

— Да. Прямое назначение.

Сказав это, Иван Петрович поднял вверх указательный палец и взглянул на меня сквозь очки с таким видом, как будто не новое что-то мне сообщал, а напоминал о чем-то и без того давно мне известном. Приступая к шахматной игре или к чтению книги, он всегда надевал очки. А очки делали из его простого, широкого лица пожилого русского рабочего лицо очень мудрого человека, что еще усиливала густая проседь в темно-русых волосах его головы и усов. Мне, кроме того, всегда казалось, что очки придают ему способность видеть не только поверхность моего лица, но и проникать в меня куда-то глубже. И теперь тоже он разглядел сквозь них такое место во мне, которое я сам еще не успел в себе заметить. И, вглядываясь в это место, он сказал:

— Потому что ты не просто сам по себе, без роду, без племени. Таким тебя никто не пожелает у нас признать. Это все время помни. Для нас ты — сын своего народа, а не сам по себе. И твое назначение — принять на себя все, что будет сказано тебе у нас в адрес твоего народа. Плохое ли будет сказано, хорошее ли — знай вбирай в себя, как губка. А для чего? А для того, чтобы потом все в сохранном виде своему народу передать. А уж он, твой народ, поймет из этого, вражда или дружба к нему здесь копится, и годимся ли мы для его дружбы. Поймет и решит, что ему выгоднее: дружба с нами или вражда. Вот какое тебе ответственное назначение жизнью дано, Алексей Матвеевич. Пользуйся этим, пока ты один у нас такой. Ходи, езди, наблюдай, беседуй. А то как начнем студентами обмениваться и всякими прочими специалистами да зачастим с разными другими визитами дружбы — так тебе и делать будет нечего. Вся честь первых открытий к другим перейдет.

Пока он говорил это, я помог ему расставить фигуры, а сам в то же время обдумывал свои вопросы к нему. Его я плохо слушал. Он уже не первый раз втолковывал мне подобное. А до него это же самое втолковывали другие русские. Все они придавали какое-то значение тому, что я находился у них. Они не знали моих истинных мыслей и планов. А мои истинные мысли и планы состояли в том, чтобы не только скорей вернуться домой, в Суоми, но и сделать какой-то крутой веселый поворот на том коротком куске дороги, который еще оставался мне в жизни. И, думая об этом повороте, я сказал Ивану Петровичу, когда мы начали с ним игру:

— Хорошая у вас сестра, Иван Петрович.

Он кивнул головой, обдумывая свой ход. А я спросил:

— Она что же, всегда там, в деревне, живет?

Он ответил:

— Всегда. Мы с ней там родились, да потом расстались, после смерти родителей. Она в деревне осталась, а я в город подался на заработки. Отец-то наш на фронте погиб во время гражданской войны, а мать с горя зачахла.

И он призадумался, вспомнив о своей матери. Когда человек вспоминает о своей умершей матери, он всегда призадумывается, и в это время не стоит ему мешать, потому что нет на свете ничего роднее и дороже матери. Сам я этого, конечно, не знаю, но так говорят все люди, и я не могу утверждать, что это не так. Поэтому я помолчал немного, чтобы дать Ивану Петровичу хорошенько подумать о матери, но потом все же оторвал его от этих мыслей. Не следует позволять человеку слишком долго предаваться грустным мыслям. Если имеется повод отвлечь его от них, нужно это сделать. Я сделал это. Я сказал ему:

— Только вот мужа ее я не видел. Тоже, наверно, хороший человек и, конечно, красивый парень.

Он кивнул головой и, как видно, оторвался от своих мыслей о матери. А оторвавшись, дополнил свой кивок словами:

— Да, славный был парень.

Я спросил:

— Почему «был»? А где же он сейчас?

— Погиб на войне.

Вот здесь что-то нехорошее закопошилось у меня внутри. Похоже было, будто я обрадовался этим словам. А нехорошо было радоваться чужому горю. Может быть, сам же я был причиной этого горя. Может быть, сам же я убил его, когда выпускал пули из автомата на южном склоне горы Питкяселькя, пытаясь остановить их наступление. Чтобы проверить это, я спросил:

— А на каком фронте он погиб?

— Под Берлином. Первый Белорусский фронт.

Ну, это уже снимало тяжесть с моей совести, и я спросил:

— И с тех пор она замуж не выходила?

— Нет.

— А почему?

— Ну… уважая, вероятно, намять мужа. А впрочем, это ее личное дело.

— А из детей у нее только дочка, насколько я там понял?

— Да. В шестом классе учится.

Это было все, что я хотел знать. Больше мне пока ничего не было нужно. Шахматную партию я, конечно, проиграл в тот вечер. Но это меня не огорчило. Другую партию, более важную, надеялся я зато выиграть в скором времени.