Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Про этот случай я рассказал одному лишь Ивану Петровичу, надеясь, что он лучше Терехина объяснит мне причину такого обращения со мной. Но он тоже только посмеялся весело, так и не объяснив ничего. Все же Иван Петрович проявлял ко мне больше внимательности, чем другие рабочие его бригады. Это было, конечно, в порядке вещей. Как старший над нами, он обязан был знать своих людей, и в том числе меня.

Заходя в мастерскую, где я тесал и стругал вместе с Иваном Терехиным косяки, притолоки, двери, подоконники и рамы, он всегда задерживался на несколько минут. И стоило мне в эти минуты обернуться к нему, как я видел его глаза, прищуренные от внимательности и непременно обращенные в мою сторону. Но я уже знал, что они не таили против меня суровости, как не таили под собой суровости его полуседые усы, прикрывавшие рот. Просто такая уж была у него манера присматриваться к работе своих людей. Проверив мои инструменты, купленные с помощью Ивана Терехина, он одобрил мой выбор и сказал:

— Работал я как-то с одним финном. От вас перешел к нам в тридцатом году, когда там безработица стряслась. Тоже был неплохой работник. Учить не приходилось и торопить в работе — тоже. Жили мы вместе в общежитии, и уважали его все за любовь к порядку и чистоте. А вы все еще в гостинице?

— Да.

— Дорого там, поди?

— Десять рублей в сутки.

— А вы справлялись насчет общежития в конторе-то?

— Да.

— Не обещают?

— Пока нет.

— Н-да…

Он призадумался, а на следующий день предложил мне перебраться к нему домой. Я хотел ему ответить, что домой действительно собираюсь, но только не к нему, а к себе, в Суоми, о чем уже готовлю заявление в их Министерство внутренних дел. Но у него был такой довольный вид, когда он мне это предложил, что я не решился ответить ему отказом. Он явно был уверен, что делает мне приятное, и откровенно радовался этому. Мог ли я лишить его этой радости? Нет, конечно. Я сам принял радостный вид и ответил согласием. И вот я перебрался из гостиницы в его квартиру на улице Халтурина.

Нет, это был не тот Иван. Какое там! Ничего близкого к тому Ивану. И жены своей он в прошлом не терял, хотя имя у нее было такое же, как у жены того Ивана. И дети у него были живы-здоровы. Не потому ли он был так добр? Один из его сыновей работал в Арктике радистом и не собирался оттуда скоро возвращаться. Его комната и была мне предложена временно за пятьдесят рублей в месяц. Это была третья часть всей их платы за трехкомнатную квартиру. Она показалась мне совсем крохотной, эта плата, после затрат в гостинице. Вся плата за квартиру составляла меньше десятой доли заработка самого Ивана Петровича. А если прибавить к его заработку то, что присылал ему с Севера старший сын, то плата за квартиру получалась меньше тридцатой доли их общего заработка. Так мало ценят они тут свои жилища. Но когда я спросил Ивана Петровича, не слишком ли мало я ему плачу, он сказал:

— Ну что вы! Да, по правде говоря, мне не деньги важны, а хороший собеседник в доме.

И он объяснил мне, что его второй сын тоже постепенно откалывается от семьи. Его интересы уже давно где-то за пределами дома. Через полгода он кончит электротехнический институт и уедет снабжать водой южные пустыни. А ему, Ивану Петровичу, хочется иногда перекинуться с кем-нибудь в шахматишки или в шашечки или просто поговорить о том о сем. Вот он и уговорил свою хозяйку Марию Егоровну принять меня временно на жительство. А Мария Егоровна, довольная тем, что я оказался третьим некурящим мужчиной в ее доме, взялась варить мне по утрам и вечерам кофе, заставляя, однако, меня самого заботиться о том, чтобы он не переводился. Выполняя это, я покупал кофе и ставил его в шкафчик на кухне. Там же я хранил сгущенное молоко, сахар, ветчину, масло и булку.

Случалось иногда, что запас кофе в моей банке иссякал, а я забывал вовремя пополнить его. Несмотря на это, в кофейнике моем и утром и вечером по-прежнему оказывался крепко заваренный горячий кофе. Случалось мне также иногда забыть купить остальные продукты. Несмотря на это, свежая булка, масло, ветчина или сыр всегда оказывались на тарелках рядом с моим стаканом. А когда я пытался расплатиться за них с Марией Егоровной, она отмахивалась от меня и говорила:

— Ништо!

Не знаю, что означало это слово. Может быть, оно допускало, что с деньгами за продукты можно повременить? А может быть, оно определяло цену этим продуктам, как очень малую, о которой даже не стоит говорить? А может быть, оно определяло такую же малую цену мне самому? А может быть, оно намекало на очень высокую цену продуктам? А может быть, в нем таилась какая-нибудь угроза, в этом слове, и мне нужно было понимать его в таком роде, что, мол, берегись, это тебе даром не пройдет?