Евгений Белянкин - Садыя

«Сколько лет прошло нашей жизни. А мы продолжаем лепить человека, лепить…»

Ее мысли перебил Князев. С дороги, прямо из Казани, он выглядел усталым. Садыя поведала ему о Тюльке.

— Вот как? — удивился Князев. — Впрочем, это закономерно. Человек, провинившийся перед обществом, все равно остается человеком: и мать и Ленин всегда с ним. Это глубже, чем мы думаем. Подсознательно. Любовь к Ленину, как и к матери, давшей жизнь, впитывается с материнским молоком. Вы заметьте, первое серьезное стремление у ребенка, когда он начинает осмысливать жизнь, — нарисовать Ленина. Мы часто бываем плохими психологами и, если бы понимали кое-что, могли бы найти важный фактор для воспитания. Детство и Ленин — всегда остаются, на всю жизнь, как самое светлое.

Князев перешел на новости. Мухин-то — злой, сцепился с первым; ну и нахальный этот Мухин, и нахальство его оправдано; чуть что — Москва.

Воспоминание о Мухине раздражало Садыю.

— Бросьте, Князев, о нем. В искренность его, в благородство и прямоту чувств его, в его убеждения я давно не верю. Так, слякоть, случайность. Но умеет выворачиваться. Просто некоторое природное вознаграждение за бездарность.

Князев понимал и одобрял Садыю. Разговаривать о Мухине было неинтересно.

Он уже успел побродить по городу, по строительству и, несмотря на усталость, был доволен.

— Князевский камень помогает.

Это он, Князев, впервые открыл в карьерах белый, похожий на известняк камень, который оказался дешевым и выгодным строительным материалом. Так и вошел в быт города «князевский камень».

— А вот выложить лицевую сторону памятника этим камнем не догадались.

Садыя засмеялась:

— Нет, догадались. Очень красиво, ты же не видел. Тюлька предложил.

— Да покажите мне этого Тюльку!

Но Тюлькин след простыл. Тюлька, вроде Князева, бродил по городу. На буровую не собирался — давал время позвонить Садые. Пусть знают, какой он, казачий есаул.

Ходить в «есаулах» ему нравилось. Ему казалось, что Андрей Петров и ребята не просто ему дали кличку Тюлька-есаул, — в этом был смысл и прежде всего его авторитет у ребят. Еще по старой «братии» он знал: чем замысловатее кличка, тем большее право на уважение имеет тот, кто ее носит.

Медленно, «фартово» поднимался вверх по главной улице Тюлька. Сколько раз он ни крутился, дорога неизменно приводила к памятнику. Две-три минуты — и опять шагать, шагать, шаркая по асфальту тяжелыми сапогами. Тюлька прислушивался к собственному шагу — он находил что-то особое, необыкновенное в своих движениях. Ему хотелось петь. И кого-нибудь встретить. Чтобы все видели его радость.

Князев и Садыя тоже пошли из горкома пешком.

— Я понимаю, — улыбался Князев, — непременно хочешь показать памятник Ленину. Устал, но пойду. Женщины нетерпеливы. Если у них загорелось…

— Воистину загорелось.

По дороге они сумели поговорить о важном.

— Значит, решили серьезно?

— Еще поговорим, обсудим. И пора ставить вопрос серьезно, перед ЦК. Сегодняшняя организация нефтяной промышленности не удовлетворяет.

— Не категорично ли?

— Категорично.

— Мухину насыплешь соли на хвост?

— А разве только мухины могут решать? А я, ты, Панкратов, Столяров! А сколько инженеров, рабочих! Сама жизнь требует, надо ее только глубоко изучать, прислушиваться.

— Ты как врач, Бадыгова. В каждом человеке пациента видишь. И так, и этак — все вслушиваешься: а что там еще в душе Тюльки осталось?

Садыя усмехнулась:

— Ты знаешь, я сначала не совсем была уверена. Андрей Петров тут еще тень навел: Ленин, и вдруг Тюлька.

Все последующие дни Садыя много думала об этом. И дома. И в горкоме. И приходила к мысли, что для человека важно доверие. Мало пропустить человека через рентгеноскопию. Мало ему создать условия. Доверие, доверие — вот что она должна взять себе на вооружение как секретарь.

В ту радостную ночь Тюлька пришел на буровую пешком. Андрей Петров спал в культбудке. Тюлька потоптался и разбудил бригадира.

— Ну вот, — небрежно бросил Тюлька; но выдержать роль до конца не смог: — Спасибо, Андрюха, вовек не забуду.

Спросонья Андрей Петров еще не мог подобрать нужных слов:

— Ну, молодчина. Ну, что я говорил! Эх, Тюлька, Тюлька, душа вон из тебя, талант.

Один за одним в культбудку собирались ребята: поздравляли.

Балабанов остался на улице, скептически выплевывал:

— Тоже, ни себе посмотреть, ни людям показать… доверили, говорится, кому? Шантрапе — Ленина ставить. Политически неверный шаг. Найдутся люди, не погладят по головке и горком.