Сусанна Георгиевская - Тарасик

Толпа гудит. Она все больше, все шире.

Даже папа и тот никак не может прорваться через толпу.

Первым его замечает Тарасик (ведь он выше всех — он сидит на руках у милиционера).

— Что с ребенком? — не своим голосом спрашивает у людей папа. — Пропустите! Пропустите меня, пожалуйста.

— Папа, я тут! — отчаянно кричит Тарасик и машет папе руками в варежках.

Услышав этот истошный вопль, папа ввинчивается в толпу. Он ввинчивается в толпу штопором. От воротника его голубой куртки отлетают пуговицы. Папа плывет вперед кролем, проскальзывает меж чужих голов, плеч, спин… Он рассекает толпу, как речку.

— Жми давай! — подбадривает его Тарасик и рвется у милиционера из рук.

И вот папа рядом с милиционером. Подходит к нему и быстро-быстро ощупывает Тарасика. Потом он вытирает со лба пот. Потом принимается отбирать у милиционера Тарасика.

Как бы не так!

— А по какому такому праву вы самовольничаете, гражданин? — спрашивает милиционер папу.

— А по такому обыкновенному праву, — говорит папа, — что я его отец.

— Предъявите-ка документы, будьте любезны, — говорит милиционер папе.

— Проспись, друг! — отвечает папа. — Вот он — мой документ. У тебя на руках сидит. Какого тебе еще рожна! Документы!.. Скажите пожалуйста! Сейчас же отдай ребенка. Я на работу опаздываю.

— Папа, а ты его вдарь! — советует Тарасик. И снова легонько лягает милиционера.

— Где мать ребенка? — не унимается милиционер.

— В командировке. На Дальнем Востоке, — опешивши, говорит папа.

— А почему ребенок не в детском саду?

И вдруг папа теряет терпение и выкрикивает тонким голосом:

— Подавай ему, видите ли, детский сад! Детский сад, а?! А где я его возьму — детский сад?! Я не хозяин над вашими садами… Мы определили его в детский сад, а когда я его повел, мне сказали, что карантин. Не хозяин я над вашими садами. Не хозяин я над вашими карантинами. И куда ж мне его девать? Отправить, что ли, к матери на Дальний Восток посылкой?!

— Чтобы это было в последний раз! — очень строго говорит милиционер папе. И вручает ему Тарасика.

Со вздохом облегчения Тарасик выскальзывает из рук милиционера, напоследок толкнув его пяткой валенка. Высоко подняв Тарасика над головой, папа проносит его через смеющуюся толпу.

Он бежит по улице и прижимает Тарасика к себе.

— А в милиции кисели дают, — косясь на взмокшего папу, задумчиво говорит Тарасик.

Папа бежит все шибче. Он не спускает Тарасика с рук. Лицо у папы отчаянное. Чем ближе он подбегает к дому, тем крепче прижимает Тарасика к себе.

Хорошо, что дом так близко от сквера, иначе папа, пожалуй бы, задушил Тарасика от страха, что у него отнимут родного сына.

И скажите, за что?.. За то, что он физкультурник и занимается каждое утро бегом — легкой атлетикой?

Эх!.. Если бы папа знал, что его чуть было не огрели за это лопатой!

Папа идет на работу. Тарасику слышны папины шаги на лестнице. Сперва они громкие, потом становятся все тише, тише… Хлопает дверь парадной за папиными плечами.

Эхо на лестнице молчит. Спряталось в темный угол на самом верхнем этаже и ждет, чтобы кто-нибудь опять пришел или ушел или крикнул другому хоть словечко вдогонку. Тогда эхо выскочит снова из своего угла, и заулюлюкает, и ну перекатываться с этажа на этаж.

Тихо. Не слышно на лестнице шагов. Тарасик один… Он совсем один в новой скучной квартире с натертыми полами и занавеской на кухонном окне.

Вот была у них раньше квартира — так это да! Там можно было хлопнуть один разок мячом о чужую дверь, и тогда — ого!.. Тогда из-за двери сейчас же выскакивал какой-нибудь человек и давай кричать. Но мама не позволяла кричать на Тарасика: «Он ребенок!.. Разве он понимает? Стыдно вам. Идем, мой зайчик. Идем, моя ягодка».

Богатая была квартира. В каждой комнате пело радио — тихо и громко, на разные голоса. В коридоре висел на стенке чужой двухколесный велосипед, и можно было сколько угодно крутить ему колеса.

Коридор был весь в ящиках, сундуках, раскладушках… Богатый был коридор.

А здесь что? Ничего.

Хоть плюнь на стенку, никто ниоткуда не выскочит, не заорет и не удивится.

На столе в комнате суп-лапша для Тарасика. А рядом — ложка. Это папа ее положил. Дремлет в углу старый дедкин буфет. Буфет — ничего не скажешь — очень даже прекрасный… Папа и тот называет его «гроб с музыкой». Но сколько Тарасик ни вслушивается, буфет никогда не поет. Зато дверки у него большие, толстые. На дверках висят интересные деревянные курицы, перевернутые вверх ногами.