Валентина Дорошенко - Неожиданный звонок

После завтрака решила сходить в институт. И необязательно, и неделя эта целиком отгульная. Но все же…

Первым, кого я увидела на кафедре, был профессор Угрюм. Он сидел один и разговаривал с кем-то по телефону.

— …в Ленинграде? Вы считаете мое присутствие обязательным? — услышала его ровный, неторопливый голос. — В таком случае я поеду…

Я в нерешительности остановилась у двери: уйти? не мешаю ли?

— Входите, Людмила Федоровна. Что у двери стоите, как бедная незачетчица? — сказал Евгений Павлович, вешая трубку. — Кстати, у вас нет желания поехать в Ленинград, на симпозиум?

Нет ли у меня желания?! Вместе с профессором Угрюмом! Я закивала, наверно, слишком поспешно и радостно, потому что Евгений Павлович добавил деловым, даже несколько суровым тоном:

— Профессор Стоун из Калифорнийского университета будет делать доклад на близкую вам тему.

— Когда? — только и смогла вымолвить я.

— В среду. Будете готовы?

«Да я хоть сейчас готова!»

— Конечно!

— Вылет в тринадцать пятьдесят. А в двенадцать я буду ждать вас на аэровокзале.

Вечером, лежа в постели и читая журнал «Химия и жизнь», я никак не могла сосредоточиться на процессе вытягивания столба расплава и получения кристаллических изделий сложных форм из материалов с разными физико-химическими свойствами. Никак не шел из головы профессор Стоун, который так, кстати, приехал в наш Ленинград с лекцией на очень близкую мне тему… Скорее бы среда!

«В среду… в двенадцать… в старом…»

Постаралась прогнать эту мысль — закрыла журнал, стала вспоминать защиту. «Работа представляет большой научный интерес и является несомненным вкладом в науку о полимерах…» «Практическая ценность исследования неоспорима…» «Следует рекомендовать к изданию в виде самостоятельной публикации…» Председатель совета потом сказал, что такой защиты у них давно не было. Жаль, что родители не смогли приехать.

Отец… Что с ним? Мама сказала, что ничего серьезного. Наверное, не хотела волновать. Может, опять открылась рана? Среди его орденов есть маленькая прозрачная планочка. На ней три красных полоски: три ранения. Последнее — в Берлине. Второе — под Феодосией. А где же первое? Отец любил рассказывать о том, как воевал. Вся жизнь его была теперь в этих рассказах. После войны он еще долго работал, потом ушел в отставку, занялся общественной работой — стал, как говорят, общественником. Но это все происходило как бы в стороне от него, как бы не с ним. Память прочно сохраняла и выдавала лишь то, что было связано с войной. «Помню, в августе сорок первого у деревни Глухое мы с ротой автоматчиков…» «Помню, в мае сорок второго наш взвод поднялся на штурм высоты у поселка Смоляная Заводь…»

В детстве мы с братом слушали его рассказы с удовольствием. А когда подросли, нам они приелись, стали казаться однообразными, скучными. Да и времени не хватало — сидеть и слушать. Тогда отец стал рассказывать за едой, когда все собирались за обеденным столом. Вначале мы делали вид, что слушаем. Но это стало повторяться изо дня в день. И как только отец начинал: «Помню, в июне сорок третьего…» — мы с братом в один голос кричали: «Папа, ты это уже рассказывал!» Отец мужественно молчал дня два-три, а потом начинал снова… Так продолжалось, пока мы не разъехались из родного дома: вначале — брат, потом — я.

…Где же все-таки он получил свое первое ранение? Когда? Что-то я подзабыла. А ведь знала: он рассказывал… Кажется, под Вязьмой. Или не под Вязьмой, а под Волоколамском?

«В среду, в двенадцать…»

Ну, были они друзьями — Федор, мой отец, и он. Иван. Всю войну вместе, в одном окопе лежали, одной плащ-палаткой укрывались, одним снарядом контужены. Но какое это имеет отношение ко мне?.. К тому же в среду у меня важное мероприятие: доклад профессора Калифорнийского университета. По моей теме. Это бывает раз в жизни, и упустить такой случай нельзя.

Встала с постели, взяла чемодан, стала собирать вещи: шерстяную юбку, мохеровую кофту на случай холода. Говорят, она мне очень идет. И как раз под цвет глаз… Нет, это платье слишком уж яркое для научной конференции. Может, коричневое взять? Нет, коричневое — чересчур мрачное. Будто в трауре…

«Старый крематорий… В двенадцать… Только близкие…»

Отодвинула чемодан, взяла ручку, лист бумаги: надо, пожалуй, написать родителям, это безобразие, что до сих пор не сообщила им о защите. Нет, лучше телеграмма. И я бросилась к телефону.

Текст телеграммы сложился в момент: «Дорогие папа и мама! Диссертацию защитила. Крепко обнимаю и крепко целую. Ваша дочь Люда».