Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

— Чтоб тебя разнесло, черным пеплом развеяло!..

А ковылю до нее и дела нет, знай себе посвистывает, как косарь. И песенка чудная какая-то — ни о чем, словно наплевать ему на весь белый свет! От кого же он набрался такого? От солнца?.. Но тогда что им нужно, и солнцу, и ковылю, — хотят вразумить нас, людей? Дескать, судили вы тут, рядили, а к чему пришли?

Да-а… Может, так оно и есть? Вон Прикоп, наш умник, обмотался куском брезента и трусит по жнивью к виноградникам Бутнэреску, а дети… Хо-хо, теперь и дети, и взрослые, словно гончие по следу, несутся за Прикопом, орут и улюлюкают. Но дурачок уж и сам не рад, перепугался и дико завыл от страха… А противогаз и гранаты бренчат на шее, как пустые жестянки…

Кое-кто остался на холме рядом с покойным, но и тех словно оторопь взяла — не сходятся концы с концами, и все тут! Полдня толчемся здесь… И почему плачет эта женщина? Испугалась мертвого тела? Или того сумасшедшего, что бегает по жнивью?

Гляньте-ка, Прикоп опять размахивает своими гранатами, настоящий ганс в травянистой плащ-палатке, в зеленой каске — ну прямо болотное привидение средь бела дня… Не приведи бог, громыхнет — тогда все разом, и дети, и взрослые, и умные с глупыми вперемешку, взлетят к нему окровавленным месивом!

— Арги-и-ир!.. На кого ты меня покидаешь!..

Постойте… А это еще что такое: «Арги-и-ир! На кого ты меня покинул?»

Ах, вот оно что… Вот почему змеится по склону ковыль, хохочет на гребне горы. Будто саван над ее плачем — белый ковыльный смех! А вам не слышна в нем издевка?.. На лице женщины тоже что-то белеет…

— Это кто ж такая, фа?

— Которая плачет? А кто ее знает… Не видишь, что ли, — платком закрылась!

— Может, больная какая, припадок?

— Да помогите же ей подняться!

— Арги-и-и-и-ир!.. Возьми меня с собой! Нету мне без тебя жизни!..

— Ишь ты, как ее скрутило…

Тут и пополз шепоток:

— Ай-яй-яй! Значит, это Аргир, сын Касьяна?

— Да разве ты не поняла — она его любовница!

— Ну и ну, краля!

— Бросьте вы городить, солнцем ее припекло.

— Какое там солнце, кума дорогая! Вот муж ей задаст, припечет палкой! Это же Анна-Мария, жена Митрикэ!

— А корчила из себя, фу-ты ну-ты!

— Как же, недотрога! Знаем мы таких — шуры-муры втихаря…

— Вот тебе и дотрогалась…

— Так это жена Гебана, Анна-Мария?

А я, пацаненок, стоял разинув рот и глотал их бабьи пересуды: «Анна-Мария, Анна-Мария…»

Ага, значит, это Анна-Мария, жена Митруцэ Гебана, их дом третий от дома тети Софронии Ерете. В селе все ее знают, два года живет соломенной вдовой: муж не вернулся в июне сорокового, когда Прут стал границей. Почему не вернулся? Да кто его разберет… Одно известно — был на действительной службе в армии у Карла II, «короля всех румынов», и тот предложил бессарабцам остаться у него служить. Все почти вернулись по домам, а Митрикэ Гебан не пришел. Верность супруги решил испытать или сманил его король капральскими лычками?..

А жена, нате вам: «Арги-и-ир, любимый… не покидай меня!» И вроде уважаемая женщина, достойная, выстрадала свою вдовью участь, ждала на глазах у всех — и вот полюбуйтесь, тает в ковыле от любви к другому, да еще к цыгану! Зовет его просто по имени и молит: «Любимый, возьми с собой, жизни без тебя нет… конец мне…»

Тетя Наталица взялась командовать… Видно, так уж заведено: женщине распоряжаться, а мужчине — выполнять. И никто толком этого не понимает, разве лишь на похоронах да на свадьбах — тут женщинам не перечь. Вот и сейчас.

— Да шевелитесь вы поскорее! — кричит Наталица. — Туда бегите, в кукурузное поле Бутнэреску! Дался им этот сумасшедший, пусть оставят его в покое! Чего на меня-то уставились? Туда смотрите! Иначе и там беды не миновать… Ох, все мы сегодня умом тронулись!..

Как это — «умом тронулись»? Значит, вся нынешняя беготня и говорильня гроша ломаного не стоит?.. Хотя посудите сами: собраться у изголовья мертвого и чесать языком о его любви — разве ж это по-божески?

А в поле люди уже окружили Прикопа… Да какой там Прикоп! Вместо его дурашливой физиономии таращится резиновое рыло противогаза, а пуп сверкает медной бляхой с «гот мит унс». Но никого этим уже не проведешь: обступили, заломили руки — поди знай, что этому полоумному взбредет в башку… надо бы выдрать у него от греха подальше железные погремушки…

Потом я часто думал: что заставило тетю Наталицу отсылать в кукурузное поле всех мужчин? Почему взялась проклинать солнце, а шушуканье отвлекала в сторону жнивья, где гонялись за Прикопом? То ли женское чутье подсказало — плачет женщина по любимому, и оставьте ее, не мешайте… То ли смутила змеиная усмешка ковыля: «Вот, милейшие, как вы живете! Ах, великие праведники!.. А ну, кто мне скажет — кем приходится Анна-Мария этому цыгану? Скосил он ей пшеницу прошлым летом, было дело… И поэтому женщина плачет, да? Ай-яй-яй, лучшего косаря не сыскать!.. А весной подрезал виноградник? Как же, как же… Или все-таки другое вспомнила — как щемило сердце, когда ласкал в постели?.. Скажете, по глупости, жалости бабьей плачет. А как быть с этим: „Любимый, возьми меня с собой“? Ведь не сегодня завтра явится из-за Прута законный ее супруг, Митруцэ Гебан, задаст как следует, и поделом: „Стерва! Ты что же, выбрала меня, чтобы променять на цыгана плюгавого? Хорошо же ты мужа своего ценишь! Вздернуть тебя, суку, мало!..“»