Харий Галинь: Повести писателей Латвии

Зато мурашки так и бегали по коже, когда Нора скандировала:

Мне, правда, больше нравился сам ее голос, а не слова. Стишки долго казались мне просто придурью. Но вот однажды она нам прочитала:

и мы насторожились. Это были «Мой рай» и «Зеркала фантазии». Это был Александр Чакс.

А «Мой тараканий ансамбль» был первым стихотворением, какое я затвердил наизусть, хотя никто меня не заставлял. Но когда Нора на взморских дюнах прильнула ко мне, я вспомнил слова из другого стихотворения:

и отстранился, потому что, клянусь всеми чертями, должна же быть у каждого человека какая-то святыня, если он не хочет превратиться в скота.

Нора и была для меня такой святыней, потому что именно она открыла мне, что читать можно даже книги, в которых нет ничего, кроме стихов, и я сам стал искать их, хотя такого добра на нашем форштадте было не густо. И все-таки они были, а на толкучке сборники стихов вообще стоили гроши: туда ходили больше за Уоллесом или Курт-Малером.

Саша по секрету шепнул мне, что Нора и сама кое-что сочиняет, но вот написанного ею она никогда никому не читала и не показывала. Да, воистину она была не от мира сего, и уж никак не с нашего форштадта. Недаром соседки, когда речь заходила о ней и ее мамаше, многозначительно крутили пальцем у виска. Ну и пусть. Блаженны нищие духом… Нора была богата духом, а значит — блаженны богатые духом, ибо время наполняет все старые речения новым смыслом, во всяком случае, так говорили нам на комсомольских политзанятиях.

Но гостинцы Норе слали не только Саша с матерью. У меня для нее тоже было кое-что припасено, только об этом никто не знал. И вот я… вот я сижу на краю канавы, словно выброшенный из лодки, и никак не могу уразуметь, что Норы больше нет! И тут я взвыл, как пес, хотя глаза, как назло, оставались сухими, — но сразу же тяжелая рука легла мне на плечо.

Я вскочил и огляделся, моргая. Не было ни канавы, ни цветущей черемухи — только множество растерянных и испуганных лиц.

— Дайте-ка лоб, — велел преподаватель, и я покорно подставил голову.

— Жара нет… Вы под утро так бредили, что я уже собрался вызывать скорую помощь. Мыслимое ли дело: ходить босиком по мерзлой земле!

— Не впервой, — отмахнулся я. И хотел добавить: хорошо, что, наклонив голову, мне сейчас не нужно закладывать руки на затылок, как под дулами немецких или бандитских автоматов. Но сказать это я не успел, потому что меня стал колотить обычный утренний кашель.

— Кашляете все же.

— Это от курения. С утра надо прочистить дымоход, чтобы весь день можно было дымить. — Я нашарил в кармане пиджака папиросы и как был, босиком, направился к выходу.

— Курите здесь, — великодушно разрешил преподаватель. — Все равно будем проветривать комнату.

— А зачем бродить босиком по морозу? — полюбопытствовала одна из девчонок.

— Чтобы собаки не нашли по следу.

Та, что спрашивала, так и застыла с разинутым ртом, а преподаватель усмехнулся:

— Если бы так, этим приемом пользовались бы многие. Но собаки находят. Точно знаю, что находят.

Чувствовалось, что преподаватель знает, что говорит. Но и я знал.

— Находят — если ноги поранены, если из них сочится кровь, ну хоть самая малость. А если ноги целы, ни одна собака не возьмет след. Если же убегать в обуви, выручить может лишь проточная вода.

— Для этого надо быть факиром — чтобы бежать по промерзлому жнивью и не поранить ног.

— Факиром или не факиром, только если человек привык с весны ходить босиком, то может прогуляться и осенью, по морозцу.

Я пощупал портянки. Сырые. А у меня ступни и икры слегка ныли. Нечего делать. Я раскрыл чемодан, вытащил поношенную тельняшку, раскрыл карманный нож, отрезал рукава, а саму тельняшку располосовал пополам. Мягкий трикотаж приятно прильнул к ногам. Если нет запасных портянок, ничего другого не придумаешь. А без тельняшки обойдусь, в запасе остался еще шерстяной джемпер. Я натянул сапоги; по ногам, ощутившим тепло, сразу забегали мурашки. Значит, ноги я вчера все-таки подморозил.