Иван Абрамов - Оглянись на будущее

Чуть не рысью наладился со двора Сергей. Угрожающе размахивая удилищами, выговаривал что-то Ивану.

— А курево? — выкрикнул Гордей Калиныч.

Нет. Не до курева, значит. И как он теперь ночь коротать будет? Острая обида затопила душу деда. Ни так, ни этак ты никому не нужен. Ни папиросы твои, ни твои советы. Ты теперь, что колдобина на дороге. А тут еще ветер. До чего настырный на бугре, спасу от него никакого. Дует и дует, как подрядился. В ушах больно, в голове гудит, ноги-руки стонут от него. А зачем он, для какого дела? Пыль поднимать? Глаза людям порошить? С мысли сбивать? Может, если б не ветер, Иван давно бы, как дважды два, решил бы свою проблему. Впрочем, кому от этого легче стало бы? Одну решит, другая нагрянет. Вся жизнь у них теперь из проблем сшита. Может, так лучше, потому как человеку и голова дана, чтоб думать да мозговать, но как же тут ему, старому, быть?

Сгорбился дед, словно придавила его тяжкая ноша, шаркая окаменевшими валенками, направился было к дому, решив пропустить нынче вечернюю плавку. Остановился, недобро всматриваясь в свою хатенку. Стоит. Как нищенка на пустом перекрестке. Продута вся насквозь, даже тараканы в ней селиться не желают. Спасибо Оське с Тоськой. Если бы не они, совсем волком вой, ни живой души около. Эх, жизня, жизня стариковская! Прислушался. Щелкают черногусы свои семечки. Это они разговаривают так. Молодцы. Умницы. Обернулся дед, вприщур всмотрелся в густолистье тополиное, произнес одобрительно и ободряюще:

— Вы… этово самое, вы ни за какие пироги не бросайте друг друга. Вместя и жить и погибать легче. Одному вон… белый свет не мил. Не то живешь, не то… черт-те что, — и, воровато отвернувшись, украдкой смазал со щеки предательскую старческую слезу. Опять обернулся, услышав трудные шаги, узнал соседа своего Жорку Тихого, обрадовался. Вот это человек, так человек. Час просиди с ним, день просиди — слова от него не услышишь, балакай вволю хоть о чем угодно…

Жорка Тихий. Надо тебе — влепился под фамилию, как специально его подделывали. Про таких говорят: муху не обидит. Пусть их, мухи тоже хотят жить, мухи тоже… Впрочем, размышлять Жорка не мастак. Он, наверное, и колесо на свою березку втащил, не размышляя. Если бы подумал, на кой тащил бы. У него и без аистов детишков штук десять. Разнокалиберные, разномастные, но все, как один, сопливые и жратцы. Дай каждому по буханке хлеба, в один присест слопают, крохи не оставят. А Егор знай себе улыбается, будто ему все едино: хотят его детки есть или вполне сыты. Дышит себе, живет по законам травы. Ему сейчас хоть про Вьетнам толкуй, хоть про жука колорадского, будет кивать да улыбаться. Слушатель. Скорее всего, от самой бедности и бессловесности и по заводу Жорка мотается туда-сюда. Если что в инженерном корпусе не успел поработать, так ему туда и ходить незачем, образован не шибко. Теперь вот вместе с Иваном в одной бригаде. Вроде прижился. Иван говорит: «Трудовик, каких мало. Одна беда — вовсе без личной инициативы». Бригадир у них — Мишка Павлов — парень толковый. Насчет этого самого энтузиазма и прочей инициативы у него на десятерых. Вот и переливает Жорке свои избытки каждое божье утро. И в хвосте ты, дескать, плетешься, и общее движение тормозишь, и вообще ты просто бревно с дырками. Но не выгоняет. Наверно, думает: перевоспитаю. Чудак человек! Знал бы, как Домна своего благоверного перевоспитывает, не взялся бы за этакое дело. Но приноровились на работе. Чуть что: Жорик, лесенку принеси, сам видишь — некогда мне. Принесет. Жор, ты чо — ослеп, ключ на тридцать два нужен. Подаст. Жорчик, потяни контргаечку на полнитки, мне с левой несподручно. Потянет. А как же? Помочь товарищу — святое дело. Но к концу смены, глядь, Жорка опять с личным заданием не справился. И бригадир тут как тут и начнет вливать. И про инициативу, и про бревно, попутно все пятницы в одну соберет. Искры от него, огонь косицами, а Жорка ни тебе ухом, ни глазом. Стоит, раскоряча свои двухметровые ходули, лупает глазами — ничем его не прошибешь. Ярится бригадир, мотает длинными власами, за что и носит прозвище Махно, переступает правее, левее, надеясь с флангов одолеть Жоркину броню, но ладно, добьется обычного, обтекаемого:

— Ну, чо ты, Миш? Эка делов — на две минуты. Останусь после звонка, все по квартиркам распихаю.

И оставался, и распихивал. Но какая ж тут инициатива, какая это работа после работы? Штурмовщина это, да еще по причине личной халатности. Ко всему прочему Домна Ивановна жуть как не любила опозданий. У нее семьища, у нее хозяйство. Куры-ути всякие. Словом, не даст муженьку в своем проулочке появиться, тут как тут и похлеще Мишки Павлова начнет: