Петр Замойский - Восход

«Вот у меня на стене четыре гиганта, — писал он в годы Отечественной войны из Соболевки своему давнему другу — литератору А. Вьюркову, — Л. Толстой, Пушкин, Гоголь и Салтыков-Щедрин. Сколько раз эти гениальные пальцы держали в руках ручки с перьями, сколько эти живые глаза читали? Какой гигантский труд они все совершили. И не сразу, а изо дня в день. А мы что? Что мы сделали? Если не по ним равняться, тогда жить не стоит. А равняться — это работать, мыслить, читать, учиться и снова, снова работать. Вот в чем смысл жизни нашей».

Из революции пришел он в литературу. И литература всегда была для него святым революционным делом.

В 1918 году, как мы уже знаем, П. И. Замойский вступил в Коммунистическую партию. Тогда же в «Известиях Чембарского Совета рабочих и крестьянских депутатов» появились его первые статьи, фельетоны. А в 1921 году — и первый рассказ «Кулак и его дети».

Время было горячее. В литературе двадцатых годов работали революционные писатели и писатели, примыкавшие к разного рода декадентским школкам. Одни следовали традициям классиков, другие их отвергали. Одни боролись за социалистический реализм, другие проповедовали формализм, натурализм, космизм. Одни звали искусство «на баррикады сердец и душ», звали его служить жизни, вторгаться в нее и способствовать ее переустройству, другие ратовали за «искусство ради искусства».

Перед молодым писателем не стоял вопрос: с кем быть?

Он писал: «Вся старая жизнь ворчит на новую. А новая идет бодрая, лучистая. Будит она деревню от векового сна. Ручейками светлыми пробивается в темь».

Пафос его творчества в том и состоял, чтобы превращать светлые ручейки в полноводные реки и моря. Оружием слова он борется с кулачеством, с вековой темнотой, с собственнической коростой, с религией, с патриархальщиной, с женским неравноправием, со всем тем, что называется «идиотизмом деревенской жизни».

Революция призвала его в литературу, чтобы говорить правду. А правда требует ясной формы. Он воспитывался на классиках. Сказались и последующие литературные связи: А. Неверов, А. Серафимович, Н. Ляшко, А. Малышкин…

Петр Иванович Замойский становится лидером той части советских писателей, которые именовались крестьянскими и были объединены во Всероссийское общество крестьянских писателей (ВОКП).

Он активно работает. И что важно: не довольствуется достигнутым. Великие тени зовут его к подвижническому труду.

Не стану анализировать его первые книги, адресованные детям и юношеству. Его имя стало широко известным после выхода романа «Лапти». Под ним выразительные даты: 1922–1936. Четырнадцать лет труда! Это монументальное произведение о годах колхозного строительства стоит в ряду таких произведений, как «Ледолом» К. Горбунова, «Ненависть» И. Шухова, «Бруски» Ф. Панферова, «Поднятая целина» М. Шолохова… «Книга радует своей достоверностью, явственно распознаешь при чтении: это — жизнь, это так и было, это — правда, а не правдоподобие», — писал о третьей книге «Лаптей» Иван Катаев в «Правде». Но вот в 1950 году выходит новое издание «Лаптей», и автор, не довольствуясь тем, что роман получил всеобщее признание, основательно переписывает его, уточняет, сокращает. Вместо четырех книг остаются три: «Левин дол», «Поворот», «Столбовая дорога». Роман снова переиздается. И автор еще раз берется за перо. «Правлю каждую страницу», — признается он издателю.

Находясь уже в больнице, незадолго до кончины, П. И. Замойский обращается к сыну — Л. Замойскому: «…были бы силы — почистил „Восход“. Он бы заиграл…»

До последней буквально минуты в нем жил взыскательный художник.

Мне не раз приходилось беседовать с Петром Ивановичем. Однажды мы разговорились о его работе, и я высоко отозвался об его уменье писать лаконично и точно, социально значимо. Во всем — правда: правда ситуаций, характеров, психологии, эмоций… Правда в искусстве не есть нечто отвлеченное и умозрительное. Она очень конкретна. Она — в позиции художника, в его зрении, слухе, краске, интонации. Возьмешь не ту ноту — и сфальшивишь. Интересовало: в чем тайна его мастерства?

Он пронзительно посмотрел на меня и серьезно ответил:

— Если хочешь знать, то я, когда пишу, сбрасываю с себя все одежонки и остаюсь как бы голеньким. Я беспощадно оголяю и тех, о ком пишу, чтобы лучше разглядеть их…

В этой связи он заговорил о писателях, наиболее близких и дорогих его сердцу. На первом месте здесь был, конечно, такой ясновидец, как Лев Николаевич Толстой. Он назвал тогда еще Лескова, Бунина. А из современников — Неверова, Подъячева, Шолохова и Фадеева.