Элигий Ставский - Камыши

— Пойдем, я дам тебе молока и постелю. — Вера осторожно взяла ее под локоть, приподняла и увела за ситцевую занавеску, очевидно, в комнату, смежную с этой.

Пахло истопленной плитой и ветхими вещами. В углу матово зеленел игрушечный экран телевизора, на котором стояла керосиновая лампа на высокой начищенной подставке. Я слышал торопливое стрекотание большого старинного будильника и смотрел на висевшую под потолком лампочку, которая то вспыхивала, то вот-вот хотела погаснуть.

Скрипнули половицы, вернулась Вера.

— Вот здесь я и живу, Виктор Сергеевич, — сказала она и, скинув туфли, подложив одну ногу под себя, села на диван. Потом дотянулась до подоконника, взяла тарелку яблок и протянула мне. — Это из нашего сада.

Я поставил тарелку на стол и сел рядом с Верой.

Я давно растворился в этом удивительно мирном запахе теплой известки, истлевавших вещей и выдохшегося нафталина. И только слышал перестук квадратного полуржавого будильника, сухое поскрипывание всех его колесиков… Случайно, а может быть, осмелившись, я дотронулся до руки Веры, взял ее пальцы в свои, и тогда пропало уже все на земле. Меня в общем-то не существовало, а лишь одна моя ладонь, в которой лежала ее рука, только кожа моей ладони дышала и ощущала.

Рука Веры иногда словно вздрагивала, и я боялся, что она отнимет ее. А как я храбрился, когда закручивал себя, что способен обнять, запрокинуть ее голову. А все-то, что посмел, и то до конца не веря в это, держать ее руку в своей. Все, что посмел и чего мне было уже через край.

Я смотрел на нее, на близкую и чужую. Нет, только близкую. Я смотрел на нее не выдуманную, а реальную. Я смотрел на нее, и сейчас впервые за много дней ее умное, подвижное лицо снова показалось мне тяжелым, уставшим и уж никак не юным. Неожиданно очень ясно я представил себе каждый ее день: и как, потянувшись, глядя на росистый квадратик окна, она растапливала плиту, и как, уткнувшись в книгу, наклонив голову, тряслась в заплеванном семечками автобусе в Темрюк, слыша под боком гоготание придушенных в корзинке гусей или острый запах свежей, еще бившейся рыбы, и как тихонько сидела в окошечке почты, проворными тонкими пальцами перебирая пачки писем, чтобы заработать буквально на хлеб, и как уже вечером, с набитой авоськой, возвратившись в эту комнату, выкладывала на стол покупки, снова наливала в тарелки и уже торопилась встречать меня, и как, вскочив в лодку, со счастливой улыбкой, да, именно со счастливой, поглядывала на меня, радуясь нашей встрече, ветерку и морю.

Вера не отбирала свою руку.

Мою едва не разрывавшуюся душу давно заполнила вечность, цельная, круглая, бесконечная. Я повернулся, поднял голову, посмотрел на Веру и вдруг увидел, что ресницы ее дрожали.

— Почему? Почему, Вера? — спросил я. — Нет, мы должны, мы обязаны сегодня сказать друг другу все. Совершенно все, Вера.

Она отняла свою руку и встала.

— Я покажу вам наш сад, Виктор Сергеевич, — не глядя на меня, произнесла она. — Идите. Я сейчас…

Я вышел в сени, а потом в сад. Ночь. Совершенно красный, я такого прежде не видел, багряный, как заходящее солнце, между деревьями висел знак луны. Погасли два крохотных приплюснутых окошка. Мне послышалось, что звякнула щеколда. Я стоял и ждал, вдыхая донесшийся только теперь и ставший ясным настой сена. Я был землей, был запахом перегноя, был голой ветвистой яблоней. Потом что-то произошло со мной, стряслось с моим мозгом, с моими глазами. Я испугался самого себя: я стал видеть в темноте. Да, отчетливо, правда, не как днем, но все же видел, и даже далеко. Я разглядел забор вокруг сада, кусты возле него, дорожку, склонившиеся головки цветов по обеим сторонам ее, полуоткрытую калитку, веревку, натянутую между двумя деревьями, какую-то тряпку, висевшую на ней, ведро у стены дома, нет, это был маленький бочонок, воткнутую в землю лопату и лестницу, приставленную к стене, к чердачному окошку, из которого, наверное, и долетал запах сена. Предметы вокруг будто излучали свет. Я зачем-то взглянул на часы. Видна даже секундная стрелка. Стиснув лицо руками, я постоял, опустив голову, но когда открыл глаза, все было по-прежнему: все тот же необъяснимый, неземной сумрак. Что-то нарушилось во мне. Или что-то сдвинулось в природе. Наконец я увидел Веру. Она словно отделилась от дома и теперь, как тень, неслышно двигалась между деревьями.

— Вы здесь, Виктор Сергеевич? — негромко спросила она.

Я шагнул к ней. Она тут же прижалась ко мне, прильнула, а моя рука уже обхватила ее за плечи, и наши губы сами собой встретились в этой зыбкой черноте, чтобы опрокинуть нас в этой черноте сада, чтобы растворить и перепутать. Это был не поцелуй, а все, совершенно все, что возможно и невозможно, делимо и неделимо, осязаемо и бесчувственно.