Анатолий Димаров - Его семья

— Она — настоящая женщина, эта герцогиня! Она знала, где сорвать сладчайший плод жизни и как достойно вкусить его. «Ты урод, а я красавица. Ты скоморох, а я герцогиня. Я — первая, ты — последний. Я хочу тебя. Я люблю тебя. Приди…» Отдаться красавцу с напомаженной головой и усиками — это повторить извечную банальность, на которую только и способны ограниченные Евы. А броситься в объятия урода, смешать отвращение с наслаждением, унизить и в то же время возвысить себя — удел немногих, может быть, одной на все поколение…

— И ты мечтаешь об этом? — спросила потрясенная Нина.

Юля серьезно ответила:

— К сожалению, в наше время таких уродов не фабрикуют…

— Ты просто клевещешь на себя!

— А разве тебе никогда не хотелось побродить по лужам? — внезапно спросила Юля.

— Зачем?

— Чтобы потом иметь повод вымыться! — отбрасывая книгу, уже смеется Юля и сразу же становится такой, как всегда: заразительно-веселой, насмешливо-шаловливой.

Она вскакивает с кресла.

— Посмотри, какую чудесную штучку привез один мой знакомый!

Юля приносит из спальни фарфорового уродца — какого-то восточного божка с неестественно большим животом. У этого божка, видно, очень болит живот, так как он страшно выпучил глаза, а мордочка у него сердитая и в то же время несчастная.

— Взгляни, какая прелесть! — любуется Юля, а Нина, внутренне содрогаясь, с отвращением рассматривает уродца и не понимает, как можно восторгаться такой гадостью. А ведь весь туалетный столик у Юли заставлен подобными страшилищами, и она просто дрожит над ними.

— Ты показывала Сергею Ильичу? — лукаво спрашивает Нина. Она не раз уже замечала, как его передергивает от этих рахитичных божков.

— Не успела… Это испортит ему настроение еще на неделю. Несчастными будут его студенты! — засмеялась Юля.

Налюбовавшись божком, она бережно несет его в спальню, а Нина смотрит на ее гибкую, стройную фигуру и переводит взгляд на свои руки: как они похудели! Жилы проступили, как у старухи, хорошо еще, что не сморщилась кожа…

Но разве долго до этого при такой жизни! А ведь ей всего двадцать пять лет, она еще не успела пожить по-настоящему. Пожить вот так беззаботно и весело, как Юля, твердо веря в себя и в свой завтрашний день…

Нине хочется прижаться к кому-нибудь, выплакать свое горе, услышать ласковое, теплое слово.

Только не к Юле. Слишком уж она счастлива, чтобы понять чужую боль.

Но все же, когда Юля возвращается, Нина рассказывает ей о своем намерении написать заявление в парторганизацию редакции. Юля слушает ее и одобрительно кивает головой:

— Ты сделаешь правильно. Нужно проучить его! Если не любит, то пусть хоть боится.

— Он может еще больше рассердиться на меня, — колеблется Нина.

— Но ведь он ударил тебя! — восклицает Юля. — Пусть бы меня кто-нибудь попробовал ударить! — решительно сдвигает она брови. — Ударь и ты его. Пусть знает, что тебя нельзя безнаказанно избивать…

— Ты так думаешь? — спрашивает Нина. Она все еще колеблется, хоть и знает, что напишет заявление, не сможет не написать.

И Нина написала заявление и отнесла его в редакцию, секретарю партийной организации Николаю Степановичу Руденко.

Николай Степанович, высокий, довольно полный человек, со спокойным, несколько флегматичным лицом, заведовал отделом партийной жизни и уже несколько лет подряд был секретарем парторганизации. Он знал, что Горбатюк плохо живет с женой, несколько раз говорил с ним, а так как беседы эти ни к чему не привели, собирался зайти к Нине. Но сейчас он писал статью, которую должен был сдать в номер. С прямотой человека, привыкшего говорить то, что думает, он сразу же спросил:

— Надолго? А то у меня срочная работа.

— Нет, ненадолго, — подошла Нина к столу. — Мне только заявление отдать.

— Тогда садись, — отложив в сторону карандаш, Руденко медленно поднялся и протянул Нине свою большую руку.

— Я ненадолго, — повторила она, опускаясь на стул. — Я принесла заявление.

— Что ж, давай, — сказал он таким спокойным тоном, словно ему ежедневно приносили заявления жены коммунистов.

Нина подала Руденко аккуратно сложенный лист бумаги. Она внимательно следила за Николаем Степановичем, пытаясь угадать, какое впечатление произведет ее заявление. Ее снова стала бить нервная дрожь, и она не могла оторвать взгляда от небольшого листка бумаги, над которым просидела вчера до поздней ночи и над которым склонилась сейчас голова Руденко.