Михаил Стельмах - Повести о детстве - Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Ну и мотай на ус. Я, Себастьян, очень понимаю разных и всяких, которым положено ненавидеть нас. Но никак не соображу, от какой это болезни иногда свой своего ненавидит, свой своего поедом ест, свой своему и дорогу, и жизнь укорачивает.

— Кто же вам жизнь укорачивает? — насторожилось межбровье дядьки Себастьяна, и насторожилось все его лицо, латанное ветреными лишаями.

— Эт, много говорить, да мало слушать, — мрачнеют глаза мастера, в которых и сейчас, и пожизненно будут меняться блики гончарских огней.

— Говорите! — настаивает дядька Себастьян.

— А я думаю: мы говорим больше, чем надо, да и больше, чем надо, верим пустомелям, поэтому они и научились языком добывать себе мед, а кого-то этим же самым языком жалить, как гадюки.

— Кто же вас ужалил?

— Не меня, а мою работу. Это даже хуже, чем меня. Поэтому и приперся к тебе, председатель! — Демко Петрович заглянул в свой мешок, пошарил, вынул из него кафелину и показал дяде Себастьяну. — Взгляни, если хочешь, на мою игрушку.

Мы все потянулись к загоревшим рукам мастера. На его нежном глазурованном кафеле с камыша взлетела утка, взлетела в зеленый рассвет, к еще не видимому солнышку. Черный глаз птицы доверчиво, по-людски смотрел на нас, а с ее крыла сорвались две капли воды или росы.

— Боже, как хорошо! — аж застонал кобзарь.

А дядька Себастьян поцеловал Демка Петровича.

— Вот человек! Взяли меня и перенесли из зимы в весну. Такое чудо из глины сделать!

— Бог Адама тоже из глины изваял, — вбросил словцо отец Себастьяна, и снова имел за это смех, и снова взглянул на печь, где лежал его кожух.

— Спасибо вам за радость, — поблагодарил гончара дядька Стратон.

— И в самом деле вы имеете хоть каплю радости? — подобрели огнем накупанные глаза Демка Петровича. Он таки знал, что его работа должна нравиться людям, но хотелось, чтобы они еще и еще раз подтвердили это и развеяли неусыпные сомнения, неуверенность, которые больше держатся души творца, чем ремесленника.

— О чем и говорить, — аж вздохнул дядька Себастьян, присматриваясь к кафелю. — И как оно так получается у вас, что от кафелины аж повеяло весной?

Добрая и стеснительная улыбка обвела морщинистые губы гончара:

— Потому что я прежде чем делать, вызвал к себе весну: и зеленые лужайки, и синюю воду, и вербы над ней, и солнце над вербами. Вот когда они встали возле меня, тогда руки сами потянулись к работе.

— Не знаете вы цены своим рукам.

— Нашелся такой, что сложил им цену, — загрустил гончар.

— Что же случилось?

— Вот увидел мои игрушки Юхрим и обложил их таким патентом, что надо бросать свою забаву.

— Что?! Юхрим вас обложил?! — сразу же рассердился дядька Себастьян.

— А кто другой? Своячок!

— Не своячок, а хапуга! — нахмурился дядя Себастьян.

— Разве же понятно паскуде, что я на горшках и кувшинах больше бы заработал?

— Вы ему об этом говорили?

— Да говорил, и умолял, и скандалил. А он ухватил мою душу, как палач, и потянул ее на протокол, будто на виселицу. Такой стыд, такое бесславие бросил на мои года и работу.

— И никто не спасал вас?

— Тогда меня мог бы спасти или мой в его кармане червонец, или чей-то высший чин.

— Ну, вот я еще с ним, ничтожеством, поболтаю! Я ему!.. — дядька Себастьян чего-то не досказал, бросился к вешалке и впопыхах начал одеваться.

Гости и отец насели на него:

— Подожди, Себастьян. Разве же завтра дня не будет?!

— Зачем он тебе на святой вечер сдался!

— Я кому-то сделаю его грешным!

— Безумный, ты не впал в детство? На кого же гостей бросаешь? — снова рассердился отец.

— На вас, отец. Развлеките их чем-то смешным.

— Трясца твоей матери и тебе, задире! Или ты вот теперь отупел, или таким на свет пожаловал?

— Отец, угощайте гостей! Я скоро буду! — дядька Себастьян, как ветер, выскочил из хаты, а я выскользнул за ним и прикипел у сенных дверей. Дядька это заметил, но ничего не сказал — ему теперь было не до меня. Вот он подбежал к конюшне, растворил двери и вывел коня, которого когда-то отбил у бандитов. Конь тихонько заржал, выгнул голову, и против луны росой заискрилась его грива. Дядька Себастьян вскочил на него, пригнулся, что-то сказал, и конь с копыта пошел галопом, аж белая пыль затуманилась за ним.

Из хаты повыходили гости, и, не сговариваясь, пошли на улицу. Над селом небесные мельники просеивали звезды и звездную пергу, а селом до сих пор из уголка на уголок, расплескивая счастье, переходили колядники.

— И что вы скажете о нем? — спрашивает сам у себя кобзарь.