Алексей Мусатов - Счастье

— Так точно. Граф Чече персонально! Приставлен вашим супругом для разных целей: вспахать, посеять, взборонить, дом сберечь и также хозяюшку соблюсти в полном здравии и спокойствии. А еще приказано персонально накормить меня завтраком и выдать обувку, одёжу… — и Петрушка показал на свои босые ноги.

В этот и другие дни, когда Пашка приносила Петруше в поле обед, она становилась центром внимания.

Парни из колхоза подходили к Петруше закурить.

— Как, батрачок, живешь?

— Чем-то хозяюшка кормит тебя?

— Мы с молодухой ладим. Я блины персонально получаю, — подмаргивал Петруша. — Только вот пашни дюже многовато — подавиться можно.

— Ничего, — хохотали парни и поглядывали на Пашку, — ты старайся. За хозяйкой не пропадет.

Пашка вспыхивала и зло кричала на Петрушу:

— Ну ты, граф Чече, разлегся! Запрягай лошадь!..

Парни со смехом уходили.

— Ого! Молодушка-то сурьезная!

Однажды утром Пашка прочитала на воротах надпись, сделанную дегтем: «Тут живет граф Чече, последний батрак в СССР, и молодая кулачка Пашка».

В тот же день Анисья ушла к младшей дочери.

Вечером Пашка выкинула из сеней Петрушкины опорки и сундучок с бельем.

— Слышь ты, граф Чече?! Уходи!.. И без батрака проживу…

Петруша блеснул белыми зубами и скорчил рожу.

— Не могу, хозяюшка! Уж такой обет персонально дал вашему супругу — блюсти вас и хранить до его приезда.

Он забрал опорки, сундучок и пошел устраиваться на сеновал.

Пашка стала сурова, неразговорчива с Петрушей, с соседями. От этой суровости страдали и вещи. Разлетались в черепки тяжелые корчаги с помоями; истошно крича, разбегались куры, взявшие привычку наседывать на яйцах; косилась, дрожала и не сдавала молоко корова, узнавшая тяжелую Пашкину руку. Однажды в сердцах Пашка метнула в бесновавшегося жеребца вилами. Жеребец оборвал аркан, сломал запор на воротах и вырвался на улицу. Обратно привел его Никодим. После этого он ежедневно являлся во двор и клал жеребцу на ляжки примочки.

Но, несмотря на все, дом лениво и неуклюже, как старомодный корабль, двигался вперед, тучнел от новых вещей, словно принимал на стоянках все новые и новые грузы.

И Пашка все больше ненавидела этот дом. Порой ее волновали сумасбродные мысли: забрать Ромку, уйти невесть куда, и пусть все добро идет ко дну, к черту. Пусть разбредутся и одичают куры, пусть корова ночует в крапиве, пусть побьют стекла в окнах и посшибают замки. Иногда Пашка вспоминала о Григории: хорошо бы встретить его, поговорить. Она ждала, и он приходил. Но Пашка, затаив дыхание, стояла в сенях и держалась за щеколду двери: было стыдно пустить Григория, когда во дворе обряжал жеребца батрак «граф Чече».

Подошло воскресенье, престольный праздник в Дубняках. Пашка решила гулять: наварила домашнего пива, нажарила кур, послала Петрушку сзывать подруг.

— Очень горько, но пир отменяется, — доложил, вернувшись, Петруша. — В колхозе сегодня рабочий день.

Вечером забежала Таня Полякова. От пива она отказалась, но рассказала много новостей. В колхозе заварушка. Сев приостановили — не хватает семян. Колхозники ходят драть корье. Недавно было собрание, и правление крепко поругали.

— Напринимали всяких в артель, как в богадельню, а они даже семян не принесли с собой. Загнали зернышки на базар, а сеять-то нечем! Вот и твой тестюшка Никодим, пришел сам-четвёрт, а зерна принес — курам на посыпку. Дунька с Григорием за него и взялись… «Прикарманил зерно! — кричит Дунька. — Залежалось оно в амбаре-то, мыши поди съели!» Обиделся Никодим. От злости заплакал даже, шапку на землю бросил: «Ненавистница ты, Дунька. Это все Пашка с мужем тебя подзуживают. Мало им, что ограбили меня, догола раздели, да еще со свету хотят сжить!»

— Так и сказал?.. Про меня и про Славку? — задохнулась Пашка.

— Так и сказал, — продолжала Таня. — Раскричался старик. К амбару колхозников повел, дверь открыл. И правда, закрома пустые, одна мякина. Да что ты, Паша? На тебе лица нет…

— Ты посиди… Я сейчас…

Пашка выбежала за дверь, прошла во двор и, озираясь, просунула руку в кучу соломы. Вот они, мешки, тугие, полные зерна. Мешки лежат с той ночи, когда они со Славкой перевезли их от Никодима, когда Пашка, не веря такому богатству, назойливо спрашивала: «Это все наша доля? Наша? Так много?»

По двору бродил захмелевший Петруша. Заметив Пашку, он многозначительно подмигнул:

— Эх, хозяюшка! Живешь ты, а что кругом делается — не чуешь…

В сенях он схватил ее за руку и зашептал: