Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

С председателем завкома Лидией Фроловной разговор у Маринича был, пожалуй, самым продолжительным. Лидия Фроловна, женщина пожилая, но очень свежая и какая-то ясная, присасывая ноющий зуб, выслушала рассказ Александра с пылающим интересом. Она сразу же согласилась, что, конечно, товарищ Стрельцов прав целиком и решение о Власенкове должно принять завкому. Только вот какое решение…

— Палка-то, она ведь всегда о двух концах, — присасывая зуб, вслух размышляла Лидия Фроловна. — Скажем, денежно. Ну, ударим мы одним концом по самому Власенкову, а другой-то конец — кого ударит? У мужика семья, живется им трудно, знаю. Если мы тебе от профсоюза дадим санкцию ничего не платить человеку да еще и аванс с него взыскать, — прибежит ведь жена, плакать станет, детишек с собой притащит. И отменим мы свое постановление. По закону, сколько верных дней он пробыл в командировке да за билеты, — все ему отдай.

— И подлог ему простить? — вскрикнул Александр. — Какое же будет тогда ему наказание?

— Наказания не получится, — согласилась Лидия Фроловна. — А скажем, морально. Это Василий Алексеевич насчет смолы и перьев и осла тоже, это он лишнее. Но, скажем, в стенную газету или на общее собрание вынести. Опять же и тут палка о двух концах. Видимой кражи нет. Чего-то он пробовал, подчищал, а подчищенные бумаги, сам говоришь, уничтожены. Что народу предъявить? И другим концом дурная слава на нас же. Подняли шум вокруг мыльного пузыря — народу нынче не слова, документы подай. Здорово живешь голосовать не станут.

— Значит, и нравственного осуждения не получит?

— Может не получить, — снова согласилась Лидия Фроловна. И даже свистнула, присасывая зуб. — Это ведь тебе не прогул и не драка под пьяную лавочку, не бытовщинка. Предмет, скажем, не совсем для общего собрания. Подлог пахнет уже чистой уголовщиной. А это снова палка о двух концах. Заостри один конец — и могут человека потянуть к Иисусу. Не заостри — могут сказать: потакаете. А другой конец: почему профсоюз входит в дела уголовные? Тут все тонко обдумать надо. Может, просто, не вынося на народ, я одна с глазу на глаз побеседую. Хочешь — и ты прими участие. Ведь главная-то задача в чем: ущерба государству чтобы причинено не было и человек чтобы все понял. Так? А с Андреем Семенычем ты посоветовался?.

Круг замкнулся. Маринич встал. Постоял, вглядываясь в ясное лицо Лидии Фроловны, наполненное доброжелательностью и ожиданием хорошей, умной подсказки.

— Ущерба государству, Лидия Фроловна, причинено не будет, а понимать Власенков и раньше все понимал превосходно, — сказал Маринич, рывком растягивая узел галстука. — Вы тут, конечно, подумайте. А я уж Власенкова тогда сам, своей палкой — она у меня об одном конце.

— Только ты… не… в прямом смысле… — забеспокоилась Лидия Фроловна. И тоже встала. Подала ему теплую, мягкую руку. — А мы тут подумаем. Посоветуемся. И давай держать друг друга в курсе дела.

Вернувшись к себе, Маринич привычно, почти автоматически потянулся рукой к телефону. На дню по нескольку раз перезванивался он с Мухалатовым. Хорошо бы и сейч…

И не стал звонить. Зажав ладонями виски, он перебрал в памяти разговоры и встречи этого дня, ожесточая себя против Власенкова все больше и больше.

Может быть, мелочно это, как говорит Стрельцов? Мелочно по всей строгости наказывать жулика, когда он пытался прикарманить только двадцать рублей? Сколько же надо: двести, пятьсот?

Зазвонил телефон.

— Сашка? — искусственно ленивый голос Владимира. — Так когда Власенкову зайти за деньгами? Иван Иваныч…

Маринич положил трубку. Вытряхнул из кармана скрепки, все до единой. Взял лист бумаги, перо.

И вывел решительно: «Прокурору…»

Будто мальчишка подул в ключ, электричка тоненько посвистела у поворота и втянулась, яркая, зеленая, в такую же яркую зелень невысокого и негустого подмосковного леса.

Стрельцов проверил замки портфеля, набитого так туго, что стал он похож на бочонок, и двинулся по узкой пешеходной дорожке в том направлении, в каком умчалась электричка, доставившая его из Москвы.

День был веселый, солнечный, а настроение у Василия Алексеевича пасмурное. Не мрачное, подавленное, а именно лишь пасмурное. И это было хуже всего. Ему казалась противной любая серятина, одинаково в погоде или в жизни, когда все идет как будто бы так и в то же время совсем не так.

В часы пасмурного настроения он обычно возвращался мыслью к Сибири. Вот там у него душа горела! Как говаривали врачи, высок был жизненный тонус. А почему?