Федор Панфёров: Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Григорий Григорьевич не выступал с трибуны Пленума, хотя великолепно знал все материалы, поступавшие из отделов Госплана, республик, отдельных областей и краев. Во время доклада все немало были удивлены, как талантливо, по-человечески просто секретарь ЦК вдунул живую душу в, казалось бы, мертвые цифры и сухие факты. В докладе звучали и сатира, разившая бюрократов, талмудистов, и горестные ноты, но в то же время все выступление секретаря ЦК дышало уверенностью в пробужденной народной силе, в ее неисчерпаемых источниках. Порою докладчик вызывал у присутствующих неудержимый смех. Докладчик как бы говорил: «Все это, конечно, ерунда. Все это, конечно, мы устраним, ибо путь перед нами открыт широкий».

— Как он развернулся. Смотри, что ни выступление, так новой стороной поворачивается к народу, — задумчиво произнес Григорий Григорьевич. — И народ доволен тем, что он стоит теперь у руководства.

— Да. Народу нужна даровитая личность, нужен руководитель, который живет думами, помыслами, устремлениями народа и вовремя осмысливает, разумно освещает путь, по которому идет народ. Я заметил, с каким вниманием и поощрением он выслушивал каждого оратора. Одних с теплой улыбкой, других внимательно-строго, третьим сам готов был аплодировать, особенно людям с мест, непосредственным руководителям колхозов. Меня, например, раздражало выступление представителя Министерства финансов, и я уже готов был репликой оборвать его, а докладчик…

Григорий Григорьевич перебил:

— Тот «лев» привык собирать рубли, но не добывать их. Все последние реформы нарушают его привычную систему. А ныне Центральный Комитет все перевернул и сказал — рубль надо добывать с учетом закона стоимости, закона спроса и предложения. Этого особенно потребует только что принятое нами решение о передаче тракторного парка колхозам. Докладчик, ораторы, в том числе и ты, затронули в своих выступлениях и еще ряд важнейших вопросов: о денежной оплате труда, о единой закупочной цене, о гармоническом сочетании промышленности, сельского хозяйства и науки, о внутреннем и внешнем рынке.

— Хорошо то, что на Пленуме, в связи с подъемом народных масс, было единодушие, а не только единогласие: многие выступали и с возражениями по деталям доклада… а это, я считаю, хорошо.

— Люди стали глубоко думать, смело выступать — вот что радует.

Так, раздумчиво беседуя, они покинули Москву, и вот уже машина несется по извилистой асфальтированной дороге Подмосковья, обрамленной по сторонам густой, до черноты, стеной леса. Справа завиднелся высокий дощатый забор. Сейчас, при освещении фар, он кажется густо-серым. И длинный-длинный.

— Что это? Заповедник? — спросил, любопытствуя, Аким Морев.

— Моя дача, — почему-то смеясь, ответил Григорий Григорьевич. — Пятнадцать гектаров.

— Куда это тебе столько?

— Менжинский… помнишь?.. талантливый чекист… больной тут жил. Ему нужна была тишина, и врачи, спасая его, посоветовали выгородить такой большой участок. А я, признаться, боюсь.

— Чего?

— Привык от забора видеть другой забор, а тут и за неделю участок не обойдешь.

— Отгородился бы.

— Не разрешают: парк превращен в заповедник. Прошу, чтобы мне предоставили другую дачу. Утром голубей тебе покажу. Эх, и голуби у меня!

— Гоняешь?

— А как же!

— Гошка остался Гошкой?

— От него не уйдешь.

Дача по сравнению с парком оказалась совсем небольшой и внешне даже невзрачной: одноэтажная, окруженная могучими соснами и елями, она выглядела приплюснутой.

У главного входа, на крыльце, их встретила Нина, жена Григория Григорьевича, все такая же, как и в те далекие годы: небольшого роста, подобранная, вроде точеная. И рядом с нею — сын, гораздо выше ее ростом, широкоплечий (из него вполне можно выкроить две мамаши). Дочки обе в мать.

— Гоша! Гоша! — приветствуя мужа, проговорила Нина и протянула руки навстречу ему. И тут же, как хозяйка, чуточку смущенно: — А с тобой еще кто-то?

— Иностранец. Понимаешь? И по-русски не говорит, — подмигивая, прошептал Григорий Григорьевич.

— Что же ты привез его без переводчика: будет сидеть за столом, как сова днем, — и растерянно воскликнула, когда Аким Морев вышел из машины и направился к Нине, широко, безудержно улыбаясь: — Этот… иностранец? — Затем от всего сердца: — Аким! Акимушка! — и вся расцвела, помолодела, став той юной женщиной, какой когда-то он знал ее и, чего греха таить, некоторое время был влюблен, хотя сердце его было переполнено чувством к Ольге, будущей жене. Как и она, он тоже протянул Нине обе руки. Дети и Григорий Григорьевич окружили их.