Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Принесли? Спасибо. А теперь оставьте нас… Воздух нужен матери. Воздух. — В эту минуту из свертка раздался писк ребенка. Мария Кондратьевна повернулась к нему: — Вишь ты, голос подает. Преждевременный.

Члены садоводческой бригады и Вяльцев молча покинули домик, но как только вышли на улицу, все разом заговорили, особенно Вяльцев. Этот, перебивая всех, кричал:

— Ого-го! Потомство академика у нас в селе народилось. Молодчина Анна Петровна! Ой, молодчина! А ты вот, Елька, все яловой ходишь.

— Что я тебе, корова, что ль? — огрызнулась та.

— Корова не корова, а яловая. Гляди, ускользнет Петр, точно сазан из слабых рук. Старой девой хочешь остаться? Ну, и высохнешь, как вон Мария Кондратьевна.

Услыхав эти слова, Мария Кондратьевна, словно под ударом кнута, втянула голову в плечи, на миг застыла, держа в правой руке смоченную спиртом вату — готовилась протереть руку Анны перед уколом. Затем скрепилась, высвободила руку Анны из-под одеяла. Рука почему-то очень тяжелая и безжизненно холодная. Мария Кондратьевна снова на миг окаменела, затем приложила ухо к сердцу Анны… и, выронив смоченную спиртом вату, приподняла веки Анны — из-под них глянули застывшие глаза.

— Мертва, — еле слышно проговорила Мария Кондратьевна, побледнев.

Елена, Иван Евдокимович, да и Петр усмехнулись, а академик тоном шофера проговорил:

— Шутите, товарищ начальник.

— В пути умерла, — не слыша слов академика, прошептала Мария Кондратьевна.

Тогда все стихли, склонились над Анной, еще не веря доктору. Но не верить было уже невозможно: перед ними лежала мертвая Анна.

Академик снова склонился над женой, со всей силой вглядываясь в ее лицо. Оно было спокойно, даже с розоватым румянцем, только синие ободки губ да прикрытые глаза вызывали смутную тревогу. Но вот он приложил ладонь к ее щеке — она холодна, как мрамор в стужу… И академику показалось, что от него отрезали половину. Вот так — были двое в едином, и Анну отрезали… Он обеими руками вцепился в свою голову, отнял их и, тупо глядя на клочки седоватых волос, торчащих в зажиме пальцев, зашагал из комнаты, роняя на пол волосы. Выйдя из домика, он двинулся вдоль улицы, сам не зная куда.

Сгущалась ночь — темная, как сажа. И накрапывал дождь.

Иван Евдокимович шел и шел, раздвигая перед собою руками, словно перед ним был непролазный камыш.

Шел и шептал:

— Вот и пусто… Вот и пусто…

Весть о смерти Анны Арбузиной вначале не ошеломила Акима Морева.

— Да не может быть, — сказал он Петину.

— Телеграмма. Лагутин подписал.

Аким Морев еще и еще раз перечитал телеграмму. Да, из Разлома. Да, подписался Лагутин. Да-да. «Анна Петровна Арбузина скоропостижно скончалась». Что за нелепость? Аким Морев протер глаза и снова перечитал телеграмму. И только теперь до его сознания дошло, что смерть Анны — факт, как факт и то, что канал затоплен разжиженным песком… И вдруг эти два нелепых события так ударили по сердцу секретаря обкома, что он опустился в кресло, и Петин увидел, как его глубоко сидящие глаза расширились и, казалось, полезли из глазниц. И вот лица уже нет… только одни огромные, серые, с золотистыми крапинками глаза, наполненные ужасом.

— Аким Петрович! Валидолу? — встревожено спросил Петин и уже потянулся было к телефону.

Аким Морев махнул рукой, давая знать, что сердечные капли не нужны.

— Позвоните Лагутину… проверьте все-таки, — чуть погодя еле слышно проговорил он.

— Звонил. Проверил. Подтверждает.

— Ах, Петин, Петин, — Аким Морев хотел еще сказать: «Почему не смягчаешь удар?», но промолчал, сказал другое: — Вызовите Опарина… Пожалуйста… об этом, — он взял телеграмму, потрепал ею, — ни звука. Сам скажу.

Петин вышел.

Вскоре в кабинет вошел Александр Пухов, явно подосланный Петиным. Всегда грубовато насмешливый, он, как это ни странно, в тяжелые часы находил теплый, дружественный тон. И тут, обняв за плечи Акима Морева, произнес:

— Ну!.. Аким! Друг ты мой! Бывает. Всякое бывает. Смерть вообще штука нелепая, а преждевременная… Черт бы ее побрал.

— Да-а, побрал бы, — глухо вымолвил Аким Морев. — Ах, Саша… Саша… Сколько препятствий на пути к хорошему… Анна Петровна только что начала жить по-настоящему. Видел я ее во время последней поездки. Цвела, как могучая груша… и вот… Что там с Иваном Евдокимовичем-то?

— Ехать тебе туда надо, Аким, — настойчиво посоветовал Пухов.

— Конечно, конечно, — Аким Морев заспешил, точно в самом деле собирался ехать, но остановился, посмотрел куда-то поверх Пухова. — Нет… Это будет жестоко… для Ивана Евдокимовича. Я ведь самый близкий свидетель их счастья: видел его в первые дни влюбленности, не раз беседовал с ним об этом, видел потом в семейном кругу, видел недавно. Он готовился стать отцом, она — матерью. Нет. Пусть поедет Опарин.