Дмитрий Косырев: Продавец радости

— А что, — осторожно говорю, — интересно. Вот только есть еще другая сторона. Люди пишут кассеты. Хочется им. Спрос, значит, есть. А этот, с усами — продавец радости.

— Хороший заголовок, — хмыкает журналист. — Продавец радости. В кавычках и с вопросительным знаком.

Помню, как мы с Юрчиком прониклись друг к другу нежными чувствами. Дело в том, что я люблю клиентов, которые хотят от музыки чего-то большего, чем просто жужжания на заднем плане под разговор. Юрчику я записал кассет шесть, какие — я уже говорил. Он приходил на встречи в метро, великолепный, в распахнутой, отороченной длинным мехом дубленке цвета сливок, пытался не брать сдачу (я этого очень не люблю), просил! «еще что-то накатать глухо забойное, но с душой» и скрывался в толпе. Проблема Юрчика в том, что ему трудно выражать свои богатые чувства и мысли: слов не хватает. И вот однажды он появился у меня дома (этой чести удостаиваются лишь клиенты со стажем) и попросил:

— Понимаешь, Гоша, все это (он обвел рукой стеллаж с кассетами и дисками) ништяк, но еще бы одну особую, эдакую. Вот, понимаешь, ночь. Я сажусь в «Жигуль». Только что от женщины. Любовь и все такое. Хочется чего-то такого, а ехать некуда. Я сажусь, это, в «Жигуль», делаю сто кэмэ по гладкому ночному проспекту и врубаю кассету. Вот. Понимаешь?

Я не знаю, что такое вдохновение. Но бывает, что накатывает — и хочется смеяться оттого, как все просто, и ты делаешь то самое, что надо. Я выхватил из коробки кассету, записанную только что одному деятелю, и, закладывая ее в аппарат, повторял:

— Значит, ночью на проспекте, когда некуда ехать, а хотелось бы…

Взрыв из динамиков. И взвихрились скрипки, клавесин — Вивальди, только очень быстро заритмованный, очень странный Вивальди, и вдруг туда ворвалось яростное, мощное гитарное соло, как будто поток раскаленного металла. Божественный «Сен-Пре».

Надо было видеть лицо Юрчика в этот момент. Он даже был не в состоянии сказать: «Вот же оно!» Он сидел, смотрел на меня, как на пророка, как будто вокруг моей головы появилось вдруг сияние… А я — мне казалось, что это я написал, что это моя музыка, ей-богу!

Передал ему кассету:

— Такое можно только дарить.

А Аленку я ему не отдам. Не у Пронькиных.

Опупея — другого слова не подберешь — с будкой звукозаписи развивается интересно и шустро. И пора подумать, что ж с этого можно иметь.

Ну, во-первых, мои коллеги по звукозаписи — усатый со взявшимся неизвестно откуда приятелем — устроили ежеутреннюю блокаду дома отдыха. Быстро вычислили, где мой усталый друг отдыхает — вот ведь!.. Сначала я не поверил, а потом пришлось. Выхожу из лифта в вестибюль, прохладный и полутемный. На мне кепочка с огромным козырьком и темные очки — сразу не узнать. Тем более что не столько меня сторожат, сколько журналиста. И еще как сторожат — вдвоем, у второго лицо вообще бандитское. Я затаиваюсь в кресле за колонной. Интересно ведь.

А вот и журналист. Следует беседа: его пытаются взять за локоток и что-то втолковать. А головорез- напарник тем временем дружески беседует с прохлаждающимся у нас по утрам местным милиционером (хороший ход с их стороны!). Разговоры н уговоры тянутся довольно долго. Журналист выглядит довольно жалко. Он наконец освобождается и вырывается на улицу.

Тогда на сцену выступаю я. Тут бы не ошибиться.

— Писать будет, — говорю я сразу же после приветствий. — Пустяк, конечно, но…

— Что вы за люди! — вздыхает усатый. — Вам пустяк, а нас закрывать-открывать станут, а сезон будет идти… Что вам заметочка — десять рублей, да? Море рядом, фрукты. А вы не можете, чтобы не навредить! Сейчас то, се ему предлагал, посидеть, поговорить по-человечески. Он у тебя главный, да? Не хочет слушать, ты понимаешь? Ну что за люди? Фото сделал — а?

— Самому интересно, — делаю свой ход. — Но у каждого своя работа. У него своя, у меня своя. Ему виднее.

— Слушай, а ты сам кто? — пробуждается интерес у усатого. — Я думал, вы вместе?..

Даже скучно. Как по нотам.

— Я не журналист, — говорю. — Ну, ладно, пойду. Может, сегодня зайду на рынок…

Главное — не форсировать. Пусть он пока поймет лишь, что я и журналист необязательно во всем согласны.

Делаю шаг из прохладной темноты вестибюля в раскаленный, дрожащий золотой воздух. Оставляю усатого с его уголовным другом дозревать.

Дорога к морю. Босиком, ветерок треплет рубашку. Голоса, смех. Серый песок, шоколад тел всех оттенков. Аленки что-то не видно.

Проходя по пляжу, натыкаюсь на журналиста. Втыкаю гвоздь в рану: