Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

С первых же дней Марина заметила: ее новые подруги никогда не сентиментальничали, не вздыхали и не охали, даже если у кого-нибудь из них случалась беда. Они не прятали друг от друга даже самых сокровенных чувств, но их откровенность нисколько не походила на обычные излияния девиц, которые искали сочувствия, хотя и не надеялись на помощь. Они помогали друг другу без широких жестов и громких фраз, и в этом нельзя было не увидеть особой цельности их натур…

Через неделю после того, как Марина пришла в их бригаду, она спросила у Вали Ногаевой:

— Вы часто ходите к Кате Луганской? Скоро она поправится?

— К Кате Луганской? — вопрос, кажется, застал девушку врасплох. — Да, конечно.

— Можно мне пойти сегодня с вами?

Валя помолчала, что-то обдумывая. И ответила весьма категорично:

— Нет.

В это время подошла Людмила, и Валя сказала ей:

— Марина просит познакомить ее с Катей Луганской. Той, знаешь?..

Людмила улыбнулась, села на скамью, потянула Марину за руку:

— Садись, Марина. Ты читала о поручике Киже?

— Нет, — сказала Марина.

— Был такой поручик, человек, которого не было. Кати тоже нет.

— Как нет?! — удивилась Марина.

— Мы ее просто выдумали для того, чтобы легче было вытащить тебя из ресторана. Понимаешь? — Она продолжала улыбаться, но смотрела на Марину настороженно: обидится, нет?

Марина весело рассмеялась.

— Ну и ну! Дипломатки! Дипломатический корпус ее величества!

Вечером, оставшись одна, Марина долго думала над этим, казалось бы, незначительным эпизодом. Что заставило Людмилу вмешаться в ее личную жизнь? Они, по сути, были чужими людьми, их ничто до этого не связывало. Может быть, Людмиле, как бригадиру, действительно нужна была сварщица? Нет, бригада вполне обошлась бы и без нее, дело было не в этом. Видимо, более высокие чувства руководили Людмилой и ее подругами, когда они протягивали Марине руку.

Анна удивлялась: отчего Марина стала совсем непохожей на ту Марину, какой Анна привыкла ее всегда видеть?

Еще две недели назад между сестрами часто возникали перепалки. Марина, приходя с работы, обычно прямо в платье валилась на кровать и подолгу лежала, уставившись в потолок, ни о чем не говоря, ничего не делая. «Ты хотя бы переоделась, — ворчала Анна, — хотя бы волосы привела в порядок. Разлохматилась, раскисла, тошно смотреть». — «А ты не смотри», — безразлично отвечала Марина. «Ты же опустилась. Неужели тебе самой не противно?» — «Все противно, — вздыхала Марина. — И твое ворчанье противно… Оставь меня в покое».

И вдруг такая перемена…

На туалетном столике Марины появилась косметика, гардероб пополнился новыми платьями, модельными туфлями и модной шляпкой, отороченной мехом. По утрам Марина бежала в ванную и долго плескалась там. Разрумянившаяся, она метеором врывалась в кухню, дурашливо кричала: «Ух, шибко здорово, однако!» — Ей очень нравилась манера ее нового приятеля Степы Ваненги.

«Что с ней произошло?» — думала Анна. И неожиданно для самой себя вдруг почувствовала: маленькой змейкой вползает в душу зависть, копошится там, с каждым днем жалит все больнее.

Вначале ей трудно было объяснить самой себе, чему она завидует. По натуре своей Анна была проще Марины. У нее никогда не возникало желания покопаться в самой себе, посмотреть на себя со стороны, спросить у себя: «Как и чем ты живешь, Анна?» А если в редких случаях она и спрашивала себя об этом, то, не задумываясь, отвечала: «Живу, как все. Звезд с неба не хватаю, не нужны они мне, и не кручинюсь. Дай только бог, чтоб хуже не было».

Ей всегда казалось, что жизнью своей она может быть довольна. Нет взлетов, нет ярких вспышек, которые могли бы зажечь, осветить изнутри и навсегда запомниться. Ну и что ж? Прожил ведь старик Пашецкий долгую жизнь, у него тоже не было взлетов, а он говорит: «Я простой человек, мне не поставят памятника, но след на земле я оставлю… Какой? Все, кто меня знал, скажут: это был честный человек…» Точно так же думала о себе и Анна.

Когда Анна видела, как мечется ее двоюродная сестра, как неустроена ее жизнь, она, помимо своей воли, испытывала что-то похожее на радость за себя. Нет, она не злорадствовала, ей было искренне жаль Марину, но все же она не могла избавиться от мысли, которой сама стыдилась: «У меня все по-другому. Я сумела устроить свою жизнь, я ни о чем не жалею и ничего другого искать не хочу. Мне хорошо…»

Может быть, если бы Анна не видела всего, что происходило в эти дни с ее сестрой, она так никогда бы и не поняла, что в ее жизни все-таки чего-то не хватало, и все время она старалась, тоже помимо своей воли, обманывать себя, прячась за построенный ею самой барьер из непрочного материала: «Мне хорошо».