Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

— Ответ на депешу давай, — нетерпеливо повторил Хэнча, толкнув Вынукана в плечо. Хэнчу не трогали его слезы. Или говори на словах.

Никого не видя, ничего не слыша, Вынукан поднялся из-за стола. Он пойдет в чум Ваненги. Он своими глазами поглядит на то, что там делается. Он скажет: «Райтынэ — моя баба! Я свадьбу готовил… Все люди знают, что я свадьбу готовил… Все люди знают, что Райтынэ — моя баба… Степка Ваненга — чужой человек, пускай ищет другую девку у себя в городе…»

Они вошли вместе с Хэнчой.

Их не сразу увидели потому, что все смотрели на Райтынэ и Ваненгу. И потому, что было очень много дыму от трубок.

Хэнча сказал:

— Люди, пришел Вынукан. Вот он стоит.

Шум смолк, и все поглядели на Вынукана. Степа спросил:

— Ты пришел на нашу свадьбу, Вынукан?

Вынукан не ответил. Он глядел на Райтынэ. Райтынэ улыбалась. Не ему, Вынукану, улыбалась, а своей радости. На Вынукана она даже не взглянула. Будто его тут и не было. Уй какая скверная баба! Сколько времени он бегал за ней, а она…

И вдруг Вынукан поднял руку, показав пальцем на Райтынэ, и крикнул:

— Она — моя баба! Все знают, что она — моя баба!..

Рядом с Райтынэ сидел Вуквутагин. В солдатской гимнастерке, на которой горел орден. В одной руке Вуквутагин держал трубку, в другой — стакан с вином. Вот он поставил стакан, не спеша затянулся из трубки, выпустил клуб дыма и только тогда сказал:

— Ты, Вынукан, дурак. В тундре давно нету таких законов, чтобы говорить: «Моя баба». Это раз. А два — Райтынэ не баба, а жена Степана Ваненги. Вот смотри, Вынукан, брачное свидетельство. — Вуквутагин протянул руку к Степе, и тот дал ему брачное свидетельство. Вуквутагин поднял его над головой. — Видишь, однако?

Вынукану стало жарко. И душно. Так жарко и душно ему никогда не было. И никогда он еще не чувствовал себя таким униженным, как сейчас. Это Степка Ваненга его так унизил. Степка Ваненга и Райтынэ. И все, кто тут есть. Волки, а не люди…

Вынукан плюнул под ноги, что-то промычал и вышел из чума.

На тундру падали хлопья снега. От моря тянуло ветром. Начиналась пурга.

Снег падал всю ночь, и к утру, на окраине города улицы завалило так, что по ним ни пройти, ни проехать. Сугробы намело под самые окна, на крышах лежали высокие — в полдома — шапки.

С трудом открыв дверь и выглянув во Двор, Петр Константинович позвал Полянку:

— Иди-ка взгляни! Как в тайге.

Полянка подошла к мужу, высунула голову в дверь, встревоженно сказала:

— Как же я буду добираться?

Петр Константинович рассмеялся.

— Тебе ли, таежнице, горевать об этом! Давай-ка смазывай лыжи!

Он решил проводить ее хотя бы до половины пути. Хотелось и самому поразмяться, да и с ней побыть еще немного, ведь до позднего вечера они теперь не увидятся.

В последнее время и Смайдов, и Полянка чувствовали какую-то особую потребность находиться рядом. Им надо было видеть друг друга, говорить о чем-нибудь или вместе молчать, они словно вернулись к первым дням своих встреч.

Все, что их недавно разделяло, было забыто. А если и не забыто, то зачеркнуто. Петр Константинович ни разу ни о чем не напомнил. Полянка никогда его за это не благодарила, но теперь кроме любви к нему, она испытывала еще и другое чувство: чувство великого уважения и преклонения перед его благородством. Да, только теперь она до конца поняла, кем был для нее Смайдов. И ей было страшно подумать, что она могла потерять его.

Они дошли на лыжах до засыпанного снегом поваленного дерева, на котором не раз отдыхали во время своих прогулок, и остановились. Петр Константинович обнял Полянку, и несколько минут они стояли молча, ни о чем не думая. Им, кажется, необходимо было какое-то время стоять вот так, обнявшись, точно каждый из них хотел унести с собой до вечера частичку чего-то такого, без чего нельзя было обойтись.

Потом Смайдов сказал:

— Сегодня мне особенно будет тебя не хватать. Ты знаешь, почему?

— Знаю. Но я все время буду с тобой. Ты это будешь чувствовать. — Она засмеялась. — Я ведь колдунья, а самой плохонькой колдунье не так уж трудно заставить своего мужа чувствовать присутствие жены… Ты уже уходишь?

— Да. Уже пора. Я и так едва-едва успею.

Обратно идти было труднее: ветер бил в лицо. Взглянув на часы, Смайдов подумал, что надо поторапливаться: Лунев никому не прощал опозданий. У него это было в крови — требовать точности. «Сегодня вы на четверть часа опоздали на совещание, — говорил Алексей Андреевич, — завтра по рассеянности забудете уплатить членские взносы, а потом и вообще забудете, что вы коммунист. Так не пойдет, дорогой товарищ!»