Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

Саня ответил без улыбки:

— Недурно. Плохо только то, что ты запаздываешь выполнить совет отца. Или тебе не мешает твой привесок?

— Мешает, Кердыш… Ну, трудись. На берегу встретимся?

— Если сбреешь бороду. — Теперь Саня улыбнулся. — Мы ведь не пираты.

Боцман ушел на мостик к капитану, а Саня, доскоблив палубу, облокотился о борт и стал всматриваться в медленно приближающийся берег.

Два с половиной месяца он не ступал на землю. Он и ждал ее, и боялся встретиться с нею. Что он будет там делать все то время, которое траулер простоит у причала? К кому пойдет? Куда денет длинные вечера? Чем их заполнит? Конечно, Степа Ваненга искренне ему обрадуется, но Степа Ваненга не один, с ним Марк, а с Марком Людмила… Или Беседин врет?

Месяц назад, когда они сдавали рыбу на плавучую базу, Сане вручили два письма от Ваненги и одно от Ильи Беседина. Беседин писал:

«…Мы никогда не были с тобой друзьями, Кердыш. И пишу я тебе сейчас не потому, что по-дружески хочу о чем-то предупредить. Честно говоря, меня не волнует и то, что ты там малость побесишься, — просто я решил напомнить тебе один наш разговор. Помнишь, ты сказал: „В человеке всегда больше хорошего, чем плохого. Исключения, подобные тебе, Илья, бывают, но это — редкость“. Редкость?.. Через десяток дней после того, как ты отчалил от пирса, Людку Хрисанову видали с Талалиным на вечере в клубе моряков. Потом — в театре. Сам я недавно встретил их на набережной. Стояли и весело ржали. Я подошел, поздоровался, вежливенько так спрашиваю: „Что слышно о Кердыше? Пишет, нет?“ Людка сперва порозовела, потом сделалась как мел. Пробрало… Талалин говорит: „Что-то раньше я не замечал, чтобы ты, Беседин, проявлял интерес к личности Кердыша“. А я ему: „Я тоже думал, что ты проявляешь интерес только к личности Марины Саниной, бывшей буфетчицы из ресторана. И думал, что люди на этой грешной земле имеют хоть каплю порядочности и не таскаются с подругами своих друзей…“ На том и расстались… Тебе все ясно, Кердыш? И скажешь ли ты теперь, что в человеке всегда больше хорошего, чем плохого? Или Талалин и Людка тоже исключения?..»

Нет, Беседин не врет. Это подтверждало и то, что Степа ни слова не написал о Марке. Видимо, Ваненга тоже знает обо всем и, не одобряя Марка, молчит…

И все же Кердыш даже в душе не назвал Марка подлецом. И ни в чем не упрекнул Людмилу, хотя и испытывал боль мучительную. Но кто из его друзей был в чем-нибудь виноват? Он хорошо помнил слова Людмилы, сказанные накануне его отъезда: «Саня, я не могу ответить на твои чувства. Нет во мне того, что должно быть. Ты должен меня понять…»

Как он мог это понять?! Он ушел от нее с таким ощущением, будто для него все сразу кончилось. Раньше все было простым и ясным. «Каждый человек, — думал Саня, — имеет право на личное счастье. Много ли его будет или мало, этого счастья, зависит от него самого. Главное — не скупиться самому ни на чувства, ни на щедрость души. И ты получишь не меньше того, что отдашь…»

Саня не скупился. Не потому, что взамен на щедрость своей души надеялся получить как можно больше, — нет, торгашом он не был. Он просто не мог быть иным, таким, например, как Илья Беседин, который никому ничего не хотел давать, если это не сулило ему выгоды.

Да, раньше все казалось проще. Теперь же, вынужденно расставшись с надеждой на счастье, Саня как бы потерял самого себя. Вначале он замкнулся, как моллюск в створках раковины. Но душевная борьба с самим собой, со своими сомнениями быстро истощала его душевную энергию (правда, эта борьба, возможно, помогла ему скорее привыкнуть к морю — все его внешние ощущения отошли на второй план, он их почти не воспринимал). Саня понимал, что надо сделать усилие и выйти из того состояния, которое разъедало его волю… Как человек, скатывающийся с крутого обрыва, в надежде остановить падение цепляется за жалкую высохшую травинку, так и Саня пытался забыть… Забыть все, что осталось на берегу… И ни о чем не вспоминать. Ни о чем!..

Но он знал, что никогда ничего не забудет…

У причала толпились встречающие.

И хотя еще нельзя было различить их лиц, моряки до рези в глазах всматривались в берег, надеясь по какимлибо приметам узнать своих близких. Как всегда в подобных случаях, остряки не скупились отпускать шуточки, за которыми скрывали и свою тревогу.

Рулевой Цапля — длинные ноги и шея матроса удивительно оправдывали его фамилию, — дымя огромной трубкой, говорил Кириллу Ванину:

— Не туда смотришь, Кирилл. Вон твоя стоит, слева от трапа. Видишь?