Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

— Это так вы понимаете партийную дисциплину?

Он хотел еще что-то добавить, но Заречный, прежде чем сесть на свое место, сказал:

— Партийная дисциплина, между прочим, есть для всех одна. Об этом записано в Уставе партии.

Несколько человек одновременно крикнули из зала:

— Правильно! Правильно, Андрей!

Ганеев постучал карандашом о графин, попросил:

— Товарищи, товарищи…

Однако шум в зале утих не сразу. И по тому, как коммунисты одобрительными улыбками провожали Заречного, Лютиков понял: надо быть осторожнее. Иначе…

Он засмеялся и громко, чтобы его слышали в самых дальних рядах, сказал Ганееву:

— Ну и горячий народ, эти докеры! Горячий и боевой!

— Это ты верно подметил, Сергей Ананьевич! — пробасил пожилой клепальщик Леднев.

Он, прихрамывая, приблизился к столу и поднял руку, призывая к тишине. Ганеев сказал:

— Подождал бы ты, Леонтий Федорович, прения еще не начались.

— Так я и начну их, прения эти, — возразил Леднев. — Должны же они когда-то начинаться? Или так и будем воду в ступе толочь? К тому же я всего пару слов, ты не сбивай меня, Иван. Слыхал, что о нас, о докерах, сказано? Боевой народ… Точно сказано, только от души ли сказано это? Спрашиваю потому, что и меня, старого докера, и тебя, Иван, и настоящего коммуниста Андрея Заречного ставишь ты, Сергей Ананьевич, на одну доску с некоторыми типами, которые недостойны нашего высокого звания. Жмота, чулкаша [4] Чулкаш — скряга. Езерского одноклеточным назвали — ты слезу пролил. Илью Беседина в партию не пригласили, ты, правильно Андрей Заречный заметил, — чуть в обморок не упал… Знаем мы Харитона и Илью, знаем лучше твоего, Сергей Ананьевич; Не докеры это! Видимость одна. Руки-ноги у них такие же, как у нас, головы тоже торчат на своих местах, а души — ни у того, ни у другого! И Петр Константинович правильную оценку дал, молодец он, не постеснялся. И ты, дорогой начальник, поддержать его должен, а не подковыривать. Вот так, брат… Нам, прямо тебе скажу, по душе пришелся бывший летчик. Правильно я говорю, товарищи?

Зал грохнул, Лютиков посмотрел на Смайдова и улыбнулся. Широко улыбнулся губами, но в глазах у него не было ни доброжелательства, ни тепла — Петр Константинович это хорошо видел. Потом Сергей Ананьевич сказал Ганееву:

— По-моему, надо объявить перерыв. Нельзя же так, стихийно.

Летняя ночь похожа на долгий рассвет. Солнца не видно, оно ползет под самым окоемом, но кажется, что в любую минуту лучи его вырвутся из-под толщи земли и тогда сразу все загорится, заполыхает утренней зарей.

У нганасан есть поэтическое название северной ночи: ожидание. Летая в дни своей молодости у гор Бырранга, Петр Константинович любил эти неповторимые минуты, когда все живое словно дышит ожиданием чего-то необыкновенного, каждый раз повторяющегося, но всегда нового. Это ощущение сравнимо разве только с рождением новой жизни: с первым криком младенца, с неслышным звуком лопнувшей почки…

Река спала. Тревожно и чутко, как спит человек, которого утром ожидают заботы. Вдоль причалов дремлют корабли, тускло светят сигнальные фонари и так же тускло вспыхивают и гаснут огоньки папирос бодрствующих на палубах вахтенных матросов. О бетонный берег трется волна, словно сонная кошка о ногу…

Петр Константинович докурил сигарету и встал с чугунной пушки-причала. Был уже третий час ночи, однако спать не хотелось. И не хотелось никуда отсюда уходить.

Борисов предложил отвезти его на своей машине, но Смайдов под каким-то предлогом отказался: решил побродить по набережной, подышать свежим воздухом, коечто обдумать.

Казалось бы, он должен был остаться доволен и отчетно-выборным собранием в целом, и голосованием в частности. Против него было подано всего три голоса, все остальные коммунисты выразили ему свое доверие, горячо его поддержали. И все же, несмотря на это, в душе Петра Константиновича творилось что-то неладное. Стараясь подавить в себе глухое раздражение против Лютикова, пытаясь даже как-то оправдать его («В конце концов у каждого может быть свое собственное мнение, каждый вправе смотреть на те или иные вещи по-своему»), он в то же время думал: «Но как мне его понять?

Почему он не видит того порочного круга, в котором мечутся Беседин и Езерский? Или судьбы таких, как Беседин и Езерский, для него безразличны? Ведь если не бороться с наклонностями Ильи и Харитона, они, точно сыпь, могут перекинуться и на других… А может, я всетаки сгущаю краски?.. Нет, не сгущаю! Лютиков просто не хочет видеть того, что ему, как крупному хозяйственнику, положено видеть. И с этим нельзя мириться. С этим нужно драться…»