Виктор Лесков - Серебряные стрелы

Они услышали авист мины в самый последний момент и не успели разбежаться по «ровикам». Так получилось, что Николай упал сверху, закрыв собою командира расчета.

Осколки пробили легкие. Теряя сознание, он судорожно греб пальцами мерзлую землю, и с каждым выдохом на его полных губах пузырилась красная пена.

Очнулся Николай в темноте от голосов.

— Я же говорил, что он жив. Понимаете, он жив! — доказывал кому-то командир расчета.

— Да-да. Вы оказались правы, — соглашался кто-то незнакомый. — Но я не уверен, что он доживет до санбата.

— Вы же его не знаете. Я его знаю, а вы ист, — упорствовал командир расчета.

А Николай чувствовал, что умирает. Все его силы ушли, казалось, в эту родную землю, на которой он лежал, и у него действительно не оставалось их даже до санбата. Но так не хотелось умирать среди ночи! Ничего не надо — только бы дождаться белого дня… И он дождался солнца…

Мать ничего этого не знала. В это время второй ее сын, сын, за которого она была так спокойна, неожиданно выдал себя.

…Наши были уже на подходе, уже тихими вечерами доносился в деревню гул канонады. Иван настолько освоился с немцами, что вступил с одним из них в перепалку. Это еще хорошо, что другие в эту минуту отлучились от школы, оставался только хромоногий часовой, он же и кашевар. Подошедшему Ивану он бросил из чана кость, пробурчав по-немецки:

— Голодная собака!

Иван вспыхнул, отшвырнул кость пинком и раздельно произнес ему в лицо на немецком языке:

— Гитлеровский болван, скоро тебя повесим!

— Партизан! — Кашевар схватил за черенок подвернувшуюся лопату и, прихрамывая, бросился на подростка.

Мать крошила топором в сенях бураковую ботву для баланды, когда услышала во дворе топот. В проеме двери пулей проскочил ее сын, легко перемахнул прясло и кинулся в огород. За ним мчался хромоногий кашевар с лопатой в руке. Добежав до изгороди, немец остановился, недоуменно покрутил лопату и отбросил ее в сторону. Привычным движением он достал из кобуры пистолет, хладнокровно передернул затвор.

Мать не помнила, как оказалась возле него… Немец тяжело свалился у ее ног, медленно сползла на землю раскроенная надвое пилотка.

Она затравленно оглянулась назад и увидела в дверях мужа.

— Вовремя ты, мать, выскочила, — заметил Федор, зачем-то застегивая дрожащей рукой воротник косоворотки. — Бросай топор. Поволокли его в желоб. Эй ты, кривопятый, иди помогай, — приглушенно крикнул он в сад, возвращая Ивана.

Немца закопали в пуне, захоронили в желобе прямо под кормушкой.

Все дни до прихода наших Петровна не находила себе места. Ей все казалось, что вот-вот придут немцы и расстреляют ее сына. О том, что расстреляют прежде всего ее самое, она как-то не думала. Ночью она забывалась в коротком сне, просыпаясь при каждом шорохе. С минуты на минуту она ждала грубого стука, чужую речь за дверью.

Деревню освободили в день престольного праздника — на пречистую. И как-то всем сразу стало известно, что Петровна лично уничтожила немца. В ее хате за праздничным столом сидел командир взвода разведки — пожилой строгий офицер с прокуренными до желтизны, тяжелыми усами. Он даже предложил тост за «настоящую мать-героиню». А рядом с ним сидел ее счастливый сын.

К вечеру разведчики засобирались, стали благодарить за угощение. Командир, улучив момент, подошел к Петровне и тихо спросил:

— Разреши, мать, взять с собой Ивана. Проводит он нас прямой дорогой до Дядюк, а к утру вернемся домой.

— Куда, куда?

Командир делал ударение на первом слоге, и мать не сразу поняла его.

— А-а-а, Дядюки! Чего ж, тут недолго. Нихай сходя…

Сын с радостью натянул негнущийся, из домотканого сукна, рыжий пиджачок и проворно юркнул в дверь за командиром.

Мать проснулась среди ночи от выстрелов за рекой, в стороне Дядюк.

— Федор, стреляют! Слышишь, Федор! — испуганно растолкала она мужа, вышла с ним на улицу.

Он долго кашлял, так же долго скручивал цигарку, и только после того, как кончилась перестрелка, наконец хрипло сказал:

— Ничего, мать, обойдется…

Они вернулись в хату, но ей уже не спалось. Она сидела в льняной исподнице возле отвернувшегося к стене и тоже не спавшего мужа. Дождавшись, когда за окнами стало светать, она набросила длиннополую овчинную шубу, вышла к лавочке у дома.

Мать заметила возвращавшихся разведчиков в самом конце улицы. Ей сразу бросилось в глаза, что уходило их вместе с сыном шестеро, а возвратились они впятером. Впереди тяжелой походкой, словно против воли, шел командир. За ним четверо бойцов что-то несли на развернутой плащ-накидке. «Боже мой, только бы не его, только бы не его…» — не сдавалась мать подступавшему предчувствию беды. А бойцы подходили все ближе, и она уже видела накинутый сверху рыжий, из домотканого сукна, пиджачок, но продолжала повторять про себя как заклинание: «Нет, это не он!» Она уже видела его русые волосы, но все равно ни за что не хотела поверить своим глазам: «Нет, не он…»