Михаил Мохов: Вторник, четверг и суббота

И тем самым выразил один из основных законов диалектики. О своих сыновьях он же заметил пренебрежительно:

— Один задериха, другой неспустиха, вот и лаются.

Моряк, несомненно местный парень, когда речь зашла о женском легкомыслии вообще, вставил:

— Пока баба с печи летит, семь дум передумает.

А почтальонка, которую Елохин каким–то образом утешил и даже рассмешил, определила свое будущее так:

— Ништо. Склеенная чашка два века живет.

Каждый раз, когда подобным образом как бы припечатывалась самая суть разговора, у меня проходил холодок между лопатками. Откуда все это берется? И можно ли научиться так думать и говорить, ну хотя бы отчасти?

Хоть диссертацию пиши на районном материале: диалект, этнография, история. Любознательному человеку в районке — рай.

Газетчик вхож во все двери, сколько их ни есть в районе. Что ни день — открытие.

Вот попалась заметка в подшивке своей же газеты — тридцатилетней давности. Всего три строки: «Вчера над деревней Борок в северо–восточном направлении пролетел самолет». Перепечатать ее в газете! Пусть люди прочтут, что считалось событием.

Вот в деревенском доме по случаю семейного торжества наварено пиво, и прошли «к пиву», как говорят макарьинцы, пожилые женщины в старинных костюмах такой красоты, что только ахнешь. Нужно фотографировать, зарисовывать, описывать.

Вот на посиделках спели песню «Веселый разговор», ту самую, что поют в фильме «Чапаев». О том, как «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь». Спели на совершенно оригинальную мелодию, без припева — от припева отказались. Надо искать музыканта, чтобы записал мелодию.

Живой фольклор, тот, который создают безотчетно, уходит. Это неизбежно, как неизбежно перебираются люди из деревянных домишек в девятиэтажные точечные дома. Но что взять с собой, а что бросить в домишке? Вопрос…

На третьем часу пути с горки открылась большая деревня, застроенная довольно плотно, — кучная, как говорят макарьинцы. Это было Реброво. У одного из крайних домов, с белыми наличниками свежей окраски, Елохин притормозил. Саша, сидевший молча всю дорогу, выскочил из машины и убрал три жерди изгороди, чтобы машина проехала во двор.

— Чисто живут, — сказал я Елохину, разминаясь перед крыльцом.

— Анна Федоровна дому упасть не даст… Ты не больно руками маши, а то по Реброву молва пойдет. Сашок! Выберешь минутку и расспросишь Анну Федоровну про хор пенсионеров. Как они собираются обслуживать полевые станы. Ясно? — Распорядившись таким образом, Елохин двинулся в дом, а за ним и мы с Сашей. Саша стал необыкновенно серьезен.

Старуха с водянистыми голубыми глазами на широком лице сидела, облокотившись на выскобленный добела кухонный стол. Встав, она оказалась низенькой, коренастой и поклонилась чуть не в пояс.

— Здравствуешь, Николай Иванович! Что, гостей привез? Добро. Вот вас–то не знаю, обличие незнакомое. А паренек–то, видать, наш, макарьинский. Вишь какой гладкий да любой. Отдохните с дороги, Танька придет, обедать будем. А я сижу, тоже отдыхаю. Остарела, среди дня присаживаться начала.

Мы сели — кто на широкую старинную лавку, кто на новый желтый стул. Елохин потянул из кармана «Беломор», поколебался и закурил.

— Знаю я, как ты присаживаешься, Анна Федоровна. Бегаешь как молодая.

— Не замогла я бегать, Иванович. Вот Таньку бы до пенсии дотянуть, тогда и помирать можно.

Танька, Татьяна Ивановна, была младшая дочь Анны Федоровны, сорокалетняя вдова. А всего детей, считая умерших, было восемнадцать.

Лицо Анны Федоровны малоподвижно и складывается на два привычных лада: то деловитое, нахмуренное, иногда грозное, и тогда глаза выкатываются на собеседника, — то скорбное, и тогда она смотрит как бы в себя и на глаза легко наворачиваются слезы. Трудно этому темному, как старая древесная кора, лицу быть по–мелочному подвижным — не позволяют годы.

Все мы вздрогнули. На полке, возле печи, зазвонил телефон. Это было до того неожиданно, что я и тут не сразу рассмотрел аппарат, щегольской, импортный, светло–зеленый. Трубка с легким витым шнуром так славно легла в руку Анны Федоровны, такую же темную, как ее лицо. Анна Федоровна и бровью не повела, принялась разговаривать, правда, в сторону от микрофона трубки.

— А я что тебе говорила? — сердито объясняла она. — Надь не надь, а денежки в кассе держи. Ладно уж, пообедаем, так занесу. Ну–ну, ладно. Вешай трубку–то. Клади. Нет, ты вперед положи. Я так не люблю.