Виктор Зиновьев - Нижний горизонт

Потом все же Элку ей стало жалко. Добавила:

— Ну хорошо, а куда же нам, молодежи, по вечерам деваться? Танцев нет — ансамбль на гастроли уехал, кино — надоели эти ковбои и поцелуи. Вот и идешь в ресторан…

Сама она в ресторан ходила всего раз — с горя, в день рождения. Ей хотелось оправдать Элку, вернее, самой перед ней оправдаться. Сычева даже будто обрадовалась:

— Товарищи, вот и начнем избрание нового месткома с сектора досуга! Мне понравилась в этом вопросе заинтересованность и напористость Маркеловой. И по работе у нее нет нареканий — бумагу режет без брака, качественно. Предлагаю в заведующие культмассовым сектором ее кандидатуру.

Лена начала, конечно, отказываться. Но все торопились домой — навалились дружно и проголосовали единогласно. С остальным составом тоже чикались недолго.

Когда Лена пришла в общежитие, в комнате сидела Алевтина. Она жила неподалеку и забегала часто — чинно садилась за стол, брала булочку и обязательно говорила: «Девочки, мне нельзя мучное!» Не в пример своей сестре, Алевтина очень любила, чтобы за ней ухаживали. Лена всяких «чайных» церемоний терпеть не могла. Но Машу она любила, и приходилось мириться с ее чересчур интеллигентной сестрой.

Лена стала рассказывать про свое избрание — Алевтина, оттопырив мизинец, поставила чашку на блюдце и заметила как бы между прочим:

— Ты зря отказывалась. Выступила против коллектива — теперь все будут думать, что общественные поручения ты выполняешь с неохотой.

— А я и не скрываю, — сказала Лена. — Почему я должна думать одно, а говорить другое?

— Никого не интересует, что ты думаешь, — снисходительно улыбнулась Алевтина. — Нужно говорить то, что нужно. Разумеется, нелегко угадать, когда можно надерзить немножко, когда нужно глупым показаться… Да-да, начальнику надо иногда дать почувствовать себя и снисходительным, и умным, — он ведь тоже человек, не машина. А угадаешь — будут тебе и премии, и рекомендация.

— Обязательно рекомендация? — сказала Лена.

— А как же! — удивилась Алевтина. — Какой рост без рекомендации? Ты же не собираешься всю жизнь в резчицах фигуру уродовать…

Алевтина работала в банке — и Машу туда перетащила. Конечно, там работу с типографской не сравнишь — и чище, и деликатней. Маша никогда этого не подчеркивала, а сестра уже который раз… И Лена сказала резко:

— Не обращай внимания, пусть болтает!

Она сразу догадалась, в чем дело, и, чтобы разрядить обстановку, весело сказала:

— Рано о росте думать! Пусть жениха найдет, замуж выйдет — вот и будет рост!

Чудесный человек — Маша. Сестра ее еще что-то говорила: мол, при общественной работе на конференции посылают, а на людях жениха найти легче, но злость у Лены уже прошла. Есть такие люди на свете — и это счастье, — что услышишь их голос даже по телефону, или закрутит он у тебя пальцами пуговицу на одежде, — и на душе становится легко. Вот из таких Маша. В человеке все можно со временем воспитать — смелость, вежливость, упорство и даже честность. Только искренность, как и любовь, не прививается со стороны — это внутри человека. Когда смотрят на тебя глазами, как у Маши, — стоишь насквозь прозрачный, будто перед своей совестью. Такие глаза природа дает только детям, и сохранить их такими всю жизнь удается не многим…

В Аксу Маша приехала к Алевтине. Но та привыкла жить одна, поэтому поселила ее не у себя, а в общежитии.

До появления Маши лишь в кино Лена немного оживала. В общежитии не дружила ни с кем — молоденькие все, глупые. А в типографии у женщин одни магазины да семьи на уме — молча за станком стоишь, молча тиражи увязываешь, только когда бумагу подносишь, скажешь: «Посторонись!» да утром: «Здрасьте». Вдруг месяца два назад стучится в дверь комендантша и вводит в комнату девушку — белые локоны до плеч, фигурка изящная… Лена подумала: задаваться начнет. А она улыбнулась, поздоровалась с достоинством, и стали они лучшими подругами.

В ранней юности, в возрасте, когда за всеми девушками на свете начинаются ухаживания, ее сторонились. Она могла объяснить все поступки человека, перевести в словесную форму мысли, которые есть у каждого, но о которых каждый думает, что их больше нет ни у кого. И вот когда она начинала беспощадно переводить в слова чьи-то тайные, тихенькие мыслишки и желаньица (считается, что их никто не должен иметь, но имеют-то все!) — ее называли «бестактной» и «солдафонкой». Разумеется, не вслух, а шепотком по углам — иначе это было бы признанием ее осведомленности о всех нехитрых хотеньицах собеседника. Сторонились — зато она была независима!