Не успел Петр Иванович умыться, как Нояно подала ему чистую, тщательно выглаженную косоворотку.
— Зачем ты, дочка, наряжаешь меня, как на свадьбу? — добродушно нахмурился Митенко.
— Надевай, надевай, папа. Тебе очень идет эта косоворотка. И вот эти носки надень, я их заштопала. А твои туфли я вчера бисером расшила, посмотри, как красиво получилось.
Митенко взял домашние туфли с заячьей опушкой, залюбовался рисунком из цветного бисера.
— Спасибо, дочка, спасибо, родная, — наконец сказал он и смешно затоптался, не зная, что ему делать сначала: надеть ли косоворотку, или туфли.
К ужину подошли Владимир и Оля. За столом все с удовольствием слушали рассказы Нояно о последних новостях в тундре.
— Колхоз поручил бригаде Мэвэта племенное стадо разводить, — сообщила девушка. — Знали бы вы, как Мэвэт любит свое дело! А какой у него замечательный сын! Да и все они там настоящие оленеводы. А вот Кумчу зря бригадиром оставили…
— Почему зря? — поинтересовался Петр Иванович.
— Ты что, папа, Кумчу не знаешь? Не выйдет из него хорошего бригадира! — убежденно сказала Нояно. — Однажды поехала я с ним пастбища осматривать, так он просто взял и удрал в пути от меня.
— Трудно тебе, дочка, там, — вздохнул Петр Иванович. Глаза его были грустными, задумчивыми.
— С тебя пример беру: ты никогда легкий путь не выбирал. Так вот и мы с Володей через Анадырские хребты оленями дикими скачем, — смеясь, ответила Нояно и, встретившись с улыбающимися глазами Журбы, с живостью вытянула над головой руки, изображая ветвистые оленьи рога. Это всех рассмешило.
— Вот пройдет осень, зима, уйдет полярная ночь, — мечтательно сказала Нояно. — Солнце начнет подыматься все выше и выше. Весна наступит. Вечерняя заря станет встречаться с утренней. Приедете вы к нам в тундру: ты, папа, и ты, Оля. И пойдем мы вчетвером по речным долинам, по горным склонам и разговаривать будем и молчать будем. Хорошо весной в тундре, ай, как хорошо! Птицы летят, летят, летят…
Оля смотрела не отрываясь на девушку, любуясь ее смуглым, тонким лицом, все больше поддаваясь обаянию ее слов, ее мягкого тихого голоса, зовущего к солнцу, к весне.
После ужина Солнцева вышла на морской берег. Стараясь сохранить как можно дольше то чувство, которое родилось у нее в беседе с Нояно, Оля медленно шла во тьме по мокрой хрустящей гальке у самого морского прибоя, не замечая его ритмичных ударов. Порой между лохматых туч проглядывала луна, и тогда зеленый свет ее дробился в морских волнах, осыпал тусклыми искрами пловучие льды.
Думая о Нояно, Солнцева рядом с ней мысленно видела Владимира. Девушка догадывалась, что между ними пробежала та воспламеняющая сердце искра, которая никак не могла родиться у нее самой и у Владимира, несмотря на их длительную, неослабевающую дружбу.
Мысль эта, словно лунный свет, раздробившийся в морских волнах, вызывала в душе Оли что-то грустное, горькое. Опять пришло в голову, что, возможно, она родилась на свет с душой-пустоцветом. Думалось и о том, что, возможно, она просто не поняла свои чувства к Владимиру и потому не до конца открылась ему, не сумела всколыхнуть по-настоящему его душу, и теперь то, что должно было случиться, ушло навсегда.
Еще одна мысль, пока не ясная, билась где-то глубоко, но настойчиво. И странное дело, Оля пыталась заглушить эту мысль, почему-то боялась ее. Мысль эта была о Гивэе. За последнее время Солнцева все чаще и чаще ловила себя на том, что она скучает и даже тоскует, если Гивэй долго не появлялся в поселке, уходя с охотниками в море. Девушка уверяла себя, что она хочет видеть Гивэя просто как своего ученика, упорного и жадного к знаниям; хочет видеть его потому, что уже давно поняла — не только она обогащает Гивэя знаниями, навыками, привычками культурного человека, но и он дает ей уроки беспощадной требовательности к себе, ясной целеустремленности, истинной страсти в движении к новому. «Да, да, люблю его, как в какой-то степени свое произведение, как скульптор любит свою работу», — твердила девушка, хотя в душе понимала, что дело здесь далеко не только в этом. «А в чем же?» — иногда задавала себе вопрос Солнцева и тут же с каким-то смутным беспокойством переключала мысли на что-нибудь другое. Не понимала Оля, что как раз именно в это время в ней и рождалось то большое и для нее неотвратимое, чего она ждала и чего сейчас пугалась. Уж так бывает у иных людей, что прежде чем осмыслят и признают свое большое чувство, они с каким-то подсознательным ожесточенным упорством пытаются заглушить его в себе: если умрет, значит оно не достойно было для жизни, а если разгорится в пожар, значит так тому быть.
Читать дальше