Арчил Сулакаури: Белый конь

Разве мог я подумать, что когда-нибудь буду рушить дом, в котором прошли мои детские и отроческие годы? Старый Чугурети [1] Чугурети — квартал старого Тбилиси. был преимущественно районом мельников и рыбаков. Естественно, что мельники и рыбаки должны были селиться у самой воды, поэтому наш район тянулся вдоль берега Куры, от бывшего Воронцовского до Мухранского моста.

Дом, в котором я жил, выходил окнами на Куру, и балконы его висели над самой рекой. Прямо напротив нашего балкона, по ту сторону Куры, находился «Мадатовский остров», служивший свалкой чуть ли не для всего города. Поэтому на «острове» вечно рыскали голодные собаки. На обрывистом берегу стояла беленная известью лачуга. Под ней, на отмели, неизменно была привязана голубая лодка-плоскодонка. Как только в пролетах моста показывался плот, дверь лачуги тотчас открывалась.

Плотовщики с силой орудовали шестами, и плот постепенно приближался к берегу. Выходивший из лачуги мужчина — немой Тома — бежал за плотом по берегу. Плотовщики бросали ему толстые веревки. Немому удавалось схватить одну из них, и он изо всех сил старался притянуть плот. Весь напрягался, изгибался, пятками упираясь в камни, и волочил тяжелый плот до тех пор, пока не обвязывал веревку вокруг кола, специально вбитого неподалеку от Мухранского моста.

Я всегда со страхом думал: а вдруг однажды плотовщики не добросят веревку или плот затянет Тома в воду, и он утонет, но ничего подобного ни разу не случилось.

От края нашего двора в Куру спускалась толстая кирпичная стена. К этой стене прочными железными цепями была прикреплена мельница.

Нижняя часть мельницы ничем не отличалась от обычного парома, стоящего на двух лодках. Между двумя лодками была закреплена ось колеса с огромными лопастями. Колесо вращалось под натиском течения.

По висячему мостику со двора на мельницу могучие грузчики переносили пятипудовые мешки. Мостик прогибался под их тяжестью, раскачивался и жалобно скрипел.

Зерно вносили в серую, иссушенную солнцем дощатую будку, стоявшую на лодке, обращенной к берегу. Деревянный настил вокруг будки был обнесен перилами. Настил переходил и на вторую лодку мельницы.

Когда-то в промежутке между двумя мостами располагалось до двадцати таких мельниц. Но я уже такого не застал. При мне не больше пяти мельниц махало своими «крыльями» вдоль берега.

Детьми мы любили забираться на мельницу. Мы садились на деревянную скамью позади будки и предавались мечтам. Мы воображали себя отважными мореплавателями, и старая, скрипучая мельница не раз уносила нас в далекие сказочные страны…

Много времени спустя я снова стоял на нашем балконе и глядел на Куру. Глядел и не узнавал своего старого друга: стиснутая бетонными стенами река смирилась, течение ее стало почти незаметным. Гладкая поверхность отражала бледное рассветное небо, каменный парапет набережной, верхушки деревьев и Мтацминду.

Балконы обоих этажей меня встретили тишиной и безлюдьем. На веревках, протянутых между столбами, не развевалось белье, не было слышно гомона соседей. Со стороны Куры двор уже подпирала набережная. Дом выглядел жалким — обветшалый, одряхлевший, он чуть склонился вперед, словно предчувствуя грядущую опасность, приготовился бежать, но не смог сдвинуться с места.

Я бродил по опустевшим комнатам. Все двери были открыты настежь.

В этих тесных клетушках жили мы. Кто уж ютился здесь после нас — я не знаю. Стены были разрисованы потеками сырости, потолок обвалился…

А кто жил здесь? Я забыл имя хозяина. В его квартире нет ни оконных рам, ни дверей. Он их снял и унес с собой, и кран отвинтил. Зачем? Для чего? Ведь там, куда он переезжал, наверняка были и окна, и двери, и кран, и еще много чего. Но тем не менее он все сорвал, снял, забрал — мое, дескать, и другим не достанется.

А вот здесь жили друзья моего детства… Где вы теперь, Леван и Нана? Помните вы меня или нет? Я вас часто вспоминаю… Нана, ты тогда была тоненькой девчушкой с большими медовыми глазами, влажными, блестящими… С тоненькими, разбросанными по плечам торчащими косичками.