Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Холодной ночью, когда дул протяжный, неиссякаемый ветер, я встретился снова с бригадой Костюшко на берегу другой реки. И вот что увидел я.

Гарбуз стоял, мокрый, в нижнем белье, у самой воды я нетерпеливо ждал, пока Костюшко выдаст ему положенное. Выпив, крякнув, понюхав палец, Гарбуз поднял с земли шанцевую лопатку с короткой ручкой и пошел в воду, раздвигая руками разбитый плавающий лед. Потом он нырнул, и долго голова его не показывалась на поверхности.

Костюшко, глядя на дымящуюся воду, сердито объяснил:

— Часа четыре ковыряемся, а все никак лобовую откопать не можем. Уткнулся с размаху в берег, как бугай, и засадил крюки.

И он крикнул показавшемуся из воды Гарбузу:

— Ступай грейся. Мой черед. — И стал аккуратно раздеваться на берегу.

Шел снег. Земля под ногами, замешенная снегом, чавкала. Я продрог и пошел к стоящему в отдалении трактору, чтобы погреться у радиатора.

Мокрый воздух вздрагивал от гула артиллерийской стрельбы. Оранжевые отблески на мгновение красили лед и черную полынью. Потом снова мрак и шорох снега.

Подошел Гарбуз, чуть хмельной, веселый, и громко сказал мне:

— А три дня тому назад мы у них «пантеру» украли. Вот смеху было! Разведчик приходит и говорит: «В балочке немецкая «пантера» стоит, ихний механик с ней». Привязал я к ноге трос и пополз. Грязюка страшная. Ползу, как уж, на себя удивляюсь. Мне, извините, сорок пять лет, детей четверо, а тут такие жмурки, носом землю рою… Приполз к немецкому танку. Фашисты прилично в стороне чего–то делают, ключами стучат, по–своему ругаются. Начал я вязать трос на крючья, осторожно, конечно, чтоб не звякнуло. Завязал, как положено. В пальцах у меня кое–какая сила есть. Захочу с другим сердечно поздороваться, так он больше никогда руки не подаст. На всю жизнь запомнит. Запрягли мы два трактора. Дали газ. Но тут что сделалось, страшно сказать. Фашисты нам такие факелы от фугасок подсветили — деваться некуда. Из пушек бьют, из минометов бьют, — понятно, обиделись: такую ценную вещь из–под носа увели! Одного тракториста свалили, другого испортили. Осколком трос перебило. Пропала наша затея. Столько горючего зря сожгли! Пополз я обрыв искать. Нашел. И только стал вязать красивым бантом, навалились на меня в темноте два фрукта. Одного я, как все равно в футбол, ногой в живот, а с другим схлестнулись, словно в цирке. Но не пришлось мне его живым взять… Завязал трос, как мог, крикнул: «Давай!» А ноги не держат. Забрался на «пантеру», лег на нее и все дух переводил, — все–таки возраст, и кровь сильно из головы текла. Так мы «пантеру» и увели. А почти исправная машина.

— Гарбуз, — раздался с реки голос Костюшко, — давай трос!

Гарбуз, подхватив с земли тяжелый конец витого стального каната, побежал к реке.

В середине дня четыре трактора, запряженные цугом, вытащили затонувший танк из реки.

Путешествуя по фронтовым дорогам, я увидел однажды широкую борозду глубоко вспаханной земли. Борозда эта проходила через линию фронта, сужаясь где–то далеко на западе.

Я спросил моего спутника, что это за борозда.

— Танк, наверное, подбитый тащили эвакуаторы, — объяснил он равнодушно. — Тяжелый труд. Но сколько машин они этим трудом спасают — танкистов спросите, они скажут.

И перед моими глазами встали картины этого труда. Часто в поврежденную машину одновременно вцеплялись немецкие и наши, русские тракторы, — обе стороны пытались утянуть подбитую машину к себе. Возле туго натянутых тросов бились врукопашную, чтобы не дать перерубить их. И побеждала та сторона, на чьей было больше упорства и мастерства. А разве наш народ не прославил себя ныне своим упорством и мастерством тружеников несравненных?

Я часто видел на фронте эти борозды, идущие по целине через десятки мостов, бревенчатых настилов, видел сотни кубометров вынутой земли, по которой эвакуационные отряды солдат–тружеников танковых частей с неслыханным терпением волокли тяжкие, неподвижные машины.

И мне хочется сказать всем, кто делал эти танки, что труд их здесь, на фронте, продолжался с великой, умноженной доблестью, неся врагу смерть, а нашему народу славу.

1944

Все отравлено стужей, и сухой снег — ее яд, и ветер кружит этот белый яд и жжет намертво.

— Катя, закройте люк.

— Мне не холодно.

— Катя, закройте люк.

— У меня нет соли.

— Чего нет?

— Соли нет. Триплекс протереть нечем.

— Товарищ Петлюк!

— Я не могу.

— А я вам приказываю.