Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

С горестным благоговением мы читаем строки из дневника Нины Ходоровской, написанные 30 июня 1941 года:

«У нас война с Германией. Трудно… Каждый день сотни убитых. Взяты Вильно, Ковно, Гродно, Белосток, Брест.

Не знаю, что делать. Хотела идти в РОКК. Отговаривают. Мама не хочет. Боюсь, что не выйдет. Но я очень хочу. Хочется помочь. Но где эта помощь нужна от меня и где я действительно смогу помочь — не знаю. Хочу, хочу очень. На совести какой–то камень. Мне грустно и плохо. Боюсь, что все это так и останется у меня словами. Я — ничтожный человек и никуда не гожусь».

Это пишет девочка–подросток. Единственная дочь профессора Ходоровского. Ее считали поэтессой, литератором, прочили блестящее будущее. Разве уж этого одного было недостаточно, чтобы привести к ребяческому эгоизму?

Советское социалистическое государство, его интересы — превыше всего для современного молодого человека, это его личная жизнь, его совесть. Именно потому с таким презрением говорит о себе Ходоровская, когда, колеблясь, еще не находит сил принять активное участие в борьбе за независимость своей родины. И когда чувство осознанного долга побеждает, она обретает непреклонную душевную силу и стойкость, которые многим на фронте казались необычайными.

Вот одно из писем Ходоровской, адресованных школьному товарищу, от 15 февраля 1943 года:

«Сегодня, по сообщениям «В последний час», взяты Ростов и Ворошиловград.

Как это хорошо и вместе с тем как обидно, что мы должны сидеть здесь, в болотах, на месте и ничего не делать… Но мама говорит, что «если она будет знать, что я подвергаюсь большой опасности, это будет для нее такой мукой… Но меня не удержало бы все это. Пусть это эгоизм или еще что–либо, но это так. Никогда я не смогу жить спокойно, долго на одном месте, никуда не стремясь. Мне не кажется это плохим качеством. Во всяком случае, это так, и иной быть я не могу и даже не хочу.

Честное слово, если бы сейчас меня вызвали к командиру и сказали, что мое желание наконец исполнится, то я не остановилась бы ни перед чем: бросила бы все вещи, ушла бы в какую угодно вьюгу, даже раздетая. Я не испугалась бы ни смерти, ни ранения, ни уродства».

Ходоровская уже два года на фронте. Суровая жизнь. Трудная жизнь. Казалось бы, давно могло погаснуть пламя восторженной, несколько романтической самоотверженности, с каким девушка–подросток ехала на войну.

Ведь она по роду своей профессии каждый день переживала то, что не дано пережить иной раз самым храбрым воинам, — Нина принимала страдания и муки раненых. Это, пожалуй, самое жестокое, самое непереносимое. Почему же с такой удивительной силой и вдохновенной устремленностью звучат ее слова и почему с таким упорством она ищет новых испытаний?..

«Я теперь коммунистка, — пишет Ходоровская в письме к школьной подруге, — я член Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Ты знаешь, что это значит. В моем сознании это такое большое, что я просто не знаю, как может быть следующий день для меня таким же обычным, как вчера. И я хочу, чтобы ко мне пришел такой день, чтобы я со всей верой, со всей силой и гордостью могла сделать такое, что было бы достойно того имени, какое мы носим».

Вот откуда неиссякаемый огонь в сердце Ходоровской. Там, где труднее всего, наши советские люди находят источник для своей духовной стойкости.

Последнее письмо, которое я держал в руках, не лежало в бумагах Ходоровской. Его написала Маша Павлова ее матери.

«Дорогая Ниночкина мама!

Вы только не волнуйтесь, не расстраивайтесь, а возьмите себя прямо в руки и ведите себя, как мать героини.

Сегодня мы навсегда простились с вашей дочерью.

Я представляю ее, когда она возвращалась с боевой задачи со счастливой улыбкой на лице. Да и как не быть счастливой, — она ведь действовала всегда честно, как подобает советской девушке…»

Нины Ходоровской больше нет. Но приезжайте в ту часть, где она служила, и вы очень часто услышите ее имя. Врач санбата, давая указание, как нужно ухаживать за тяжелоранеными, в заключение говорил:

— Все–таки лучше всего это умела делать Ходоровская. Она как–то делала такие перевязки, почти не вызывая боли. Она точно сама умела испытывать боль, которую переносят ее раненые, и поэтому руки ее приобретали ту чудесную чувствительность, какую необходимо иметь медику.

А недавно один боец упрекнул санинструктора, который вынес раненого, не захватив его оружия:

— Ходоровская за все думала, а ты — как узкий специалист.