Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

— Я ездила помощником кочегара, — заявила Катя, — и имею звание пилота.

— Милая, — сказал ей командир искренне, — вам же будет трудно.

И было действительно очень трудно. Даже труднее, чем сейчас.

…Но как холодно! Долго его еще ждать? Просто невозможно так ждать.

Стужа проникала сквозь стальную броню легко, как вода сквозь войлок, и танк оброс внутри инеем, мохнатым и колючим. В танке было холоднее, чем снаружи, на леденящем ветру. Можно было думать, что это свойство стали — впитывать в себя стужу и смертельно излучать ее. Все тело болело, и казалось: еще немного — и она умрет от этой боли. И когда хотела подняться, ноги были уже чужие. Она испугалась этого и стала руками вытаскивать сначала одну ногу, потом другую. Наклоняясь, она ударилась лбом о рычаг и, когда дотронулась рукой и увидела кровь, удивилась, как это на таком холоде может еще идти кровь, потому что лицо было давно как деревянное. Она сосредоточивала всю себя на каждом движении, которое предстояло проделать. Сначала она думала про левую руку, и левая рука медленно вытягивалась вперед. Потом правая рука. Грудью и животом она легла на нижний край люка, и, приподнявшись на локтях, стала подтягиваться на них, и наконец вывалилась на снег. Теперь нужно было встать на ноги. Сначала она села на корточки, хватаясь руками за броню, потом, полулежа на ней, выпрямилась. Так простояла она несколько минут, опираясь по очереди то на левую, то на правую ногу. Теперь оторваться от танка — сделать первые шаги. Ступни кололо иголками, и они казались твердыми и какими–то круглыми. Раскачиваясь, балансируя руками, она шла по снегу и походила на человека, который первый раз надел коньки и остался на льду без всякой помощи.

Лейтенант появился откуда–то из темноты внезапно.

— Поехали, — сказал он и направился к машине с таким видом, словно отлучался на минуту.

Теперь он не говорил «Закройте люк», хотя огненные очереди с прежней яростью вылетали из леса. Он торопил:

— Нажмите, Катя, нажмите!

Танк подбрасывало на неровностях почвы. Ветер бил в люк с бешенством, с каким вырывается вода из монитора. Но боль от мертвящей, неподвижной стужи исчезла. Ощущение усилий могучего мотора — всех двигающихся, крутящихся частей его, — словно превращения собственной энергии, ощущение, такое знакомое каждому водителю, заполняло сейчас все ее существо. И она наслаждалась этим ощущением, чувствовала себя сейчас такой же всемогущей, как ее машина. Та зябнущая, тоскующая и жалкая девчонка, какой она была несколько минут назад, казалась бесконечно чужой ей, и она хотела сейчас одного — чтоб движение это не прекращалось, а все росло и росло.

Командный пункт перебазировался. Штабной броневик с заиндевевшей антенной стоял в воронке, оставшейся после авиабомбы. Водитель броневика Кузовкин спросил Катю:

— Ну что, сильно соскучилась обо мне?

— Ужасно, — сказала Катя, — просто жить без тебя не могу.

Катя подошла к костру и, сняв варежки, протянула к огню руки. На костре стояло ведро с маслом. Оглядываясь через плечо, Катя спросила Кузовкина:

— Это ты для меня масло греешь?

— Ну да, как же!

— Васечка, докажи, что любишь.

Катя взялась за ручку ведра, с мольбой глядя на Кузовкина. Кузовкин бросился к ведру. Катя угрожающе произнесла:

— Вот только попробуй, я так завизжу… — и пошла к танку.

Вылив масло, возвращая пустое ведро Кузовкину, она сказала:

— Спасибо, Васечка. Теперь еще полбаночки антифриза, и все в порядке.

— Ну уж, знаешь! — тараща глаза, сказал Кузовкин.

Подошел лейтенант и приказал:

— Товарищ Петлюк, езжайте на заправку, потом отдыхайте. Я поеду на броневике.

— Машина уже заправлена, — доложила Катя.

Лейтенант поколебался:

— Ну что ж, тогда поехали.

Катя ногами вперед влезла в люк и, не спуская взгляда с расстроенного Кузовкина, стоящего с пустым ведром, показала ему язык.

— Лейтенант спросил, — голос его, искаженный в переговорном устройстве, звучал надтреснуто и глухо:

— Хороший парень Кузовкин?

— Да, — сказала Катя.

— Это он отдал вам свою заправку? Хороший мужик, — повторил лейтенант.

Катя ничего не ответила. Ей стало обидно и снова холодно. Неужели он только и может сказать, что Кузовкин хороший, а о ней ничего — после четырнадцати часов работы на холоде, под огнем? Неужели он не понимает, что она выпросила заправку для того только, чтобы быть с ним, что у нее обморожено лицо, руки? И она спросила:

— Вам не холодно, товарищ лейтенант?