Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

— А полковнику докладывал? — с нежностью и восторгом глядя на Фирина, спросил Ильин.

— Докладывал. Он сказал: «Хорошо! Самолюбие, говорит, у летчиков — это дополнительная мощность». А я ему говорю: «У летчиков, конечно, тоже огромное самолюбие, но вы извините, товарищ полковник, вы еще нашего штурманского самолюбия не знаете». А он говорит: «Знаю, теперь очень хорошо знаю. И раз вы себя в наземной ориентировке тоже отличным штурманом показали, я теперь вас с Ильиным по одному интересному заданию пошлю». А я сделал вид, что не очень обрадовался. «Спасибо», — говорю, трясу ему руку, а у самого дыхание и все такое. А он говорит: «Вы не радуйтесь. Вы у меня сначала отдохнете как следует». — И Фирин грустно закончил: — И должен я теперь отдыхать. А у меня ноги болят. И по земле мне ходить невозможно. Мне летать надо.

— Ничего, Вася, — сказал Ильин мечтательно. — Мы еще с тобой когда–нибудь полетаем. — Потом Ильин взял гитару и добавил: — Я тут про тебя песню сочинил…

Несмотря на то что песня была грустная до слез и не совсем складная, Фирин вежливо уверял, что она ему очень понравилась.

1942

Первый раз я увидел Туркина в бинокль из окопа.

Зигзаги проволочных заграждений, трепаный кустарник, ямы, заполненные водой, восемьсот метров некрасивой земли отделяли наши траншеи от немецких. Эта земля была заряжена двумя минными полями. Каждая свободная пядь утыкана косыми кольями, и, как валы перекати–поля, лежали на ней ржавые пряди всклокоченных рулонов тончайшей проволоки, попасть в которую легко, а выпутаться очень трудно.

— Вы не очень–то высовывайтесь, — лейтенант Воронин пригнул мою голову. — Вы думаете, только у нас снайперы? У них тоже есть.

И словно в подтверждение его слов раздались два выстрела. Я присел. Воронин сказал:

— Это же сейчас не по нас. Это по Туркину.

Я снова поднес к глазам бинокль, но разглядеть Туркина на увитом железом пространстве не смог.

— Позвольте, — сказал Воронин. Потом, передавая мне бинокль обратно, посоветовал: — Правее березы берите.

— Ничего нет.

— А кустик?

— Ну, кустик вижу.

— Это и есть наш Туркин. Сначала он в воронке лежал, потом дополз до впадины. Здесь у него ветки заготовлены, он их натыкал в петли маскхалата и стал вроде кустом. Сейчас он отдыхает. Отдохнет, доберется до окраины кустарника, сбросит ветки и по канаве — там высохшее русло ручья — заползет в ровик. Сидеть ему теперь там дотемна. Раз фашисты его приметили, долго не отпустят. Они его знают.

Наступили сумерки. Ноябрьский студеный ветер выдул из луж воду и оставил вместо нее пластины черного льда, хрустевшего под ногами.

Потом мы с Ворониным сидели в ротном блиндаже, глубоком, чистом, с белой березовой мебелью и стенами, обитыми клеенкой из немецких противоипритных пакетов. Горела крохотная автомобильная лампочка у потолка, а в печурке гудело пламя. Мы пили чай из жестяных кружек.

— Знаете, — сказал мне Воронин, — вот вы не поверите, а я так здорово сейчас в свою жену влюблен, что просто сказать невозможно. — И, словно смутившись от этого неожиданного заявления, Воронин стал старательно рыться в папке с боевыми донесениями, как будто ему там что–то понадобилось.

— Вы что, ее недавно видели?

— Какое там! — Воронин сунул папку под подушку и раздраженно сказал: — Вот в газетах у нас писали: какие замечательные люди в стране живут! А я только сейчас, на войне, понял, какие они все замечательные. И вообще я жил неправильно. Вот подождите, выгоним к чертовой матери гадов, я покажу, как надо жить. Чаю хотите?

Наливая мне в кружку кипяток, Воронин продолжал говорить тем же взволнованным тоном:

— Мне сорок лет, а меня недавно вместе с этим Туркиным в партию принимали. Вот история!

— Разве Туркин плохой человек?

— А разве я говорю — плохой? Он сейчас самую тяжелую боевую работу ведет. Надо участок в шесть тысяч мин к зиме подготовить. Из каждой лунки мину извлечь, поставить на колышки, обновить и проверить взрыватели. И все это под носом у врага, а главное — ночью.

— А зачем он сегодня днем по полю ползал?

— Да ведь ночью место, где мины зарыты, разве найдешь? Он днем вешки ставит, а ночью работает.

— Говорят, он первоклассный мастер?

— Ну, первоклассный… Выдающийся! Без миноискателя работает. Прямо зрячие пальцы имеет. — Воронин поднял растопыренные пальцы, пытаясь объяснить жестом, какие особенные руки у Туркина. — Ведь он раньше на скрипке играл, когда слепым был.