Александр Плетнев - Когда улетают журавли

— Никуда вы не поедете — у вас комплекс заболеваний.

— Я не в тюрьме и уеду хоть как! — загорячился Проня.

— Так в чем дело? Я должен, как врач, знать.

— Личное.

— Ага, понятно, — улыбнулся врач. — Успокойтесь, здоровье прежде всего.

— Я лучше тебя знаю, что мне надо. — Проня не заметил, как перешел на «ты», и его тон взорвал врача.

— Берите и уезжайте, — сунул Проне документы. — К чертовой матери! А на предприятие будет письмо и соответствующие выводы. Тоже мне Отелло!

«Давай кипяти, — подумал Проня, выскакивая из кабинета. — Мне теперь одна забота — опередить письмо».

Дорога домой — это было самое ужасное в жизни Прони. Его бросало в жар, едва он представлял, что Мария уже получила письмо. То успокаивал себя мыслью о плохой работе почты: «Пока из сумки в сумку будут перекладывать…»

Опять же это — электроника на почте. Представлял сейчас Марию с письмом. «Ну, наклепал на себя, чтоб меня… Век Машка не простит выдуманной бухгалтерши. О-о! Пень гнилой, скотина безрогая!» — проклинал себя.

Исхудавший, с обвислым носом и плечами, похожий на пингвина, Проня на рассвете постучал в свою дверь. Долго ничего не было слышно, и у Прони сердце колотило под горлом: получила — не получила, получила — не…

Послышались мягкие, тысячу раз слышанные Проней шаги.

— Кто там?

— Я, Маш.

Мария открыла дверь и молча ушла в комнату.

«Все. Каюк!» И даже в животе резануло.

Мария стояла посреди комнаты в ночной сорочке, босая, с письмом в руке, такая родная, своя, и сейчас неприступная и страшная.

Проснулся Василий Андреич, как всегда, часа на два раньше всех. На подъем он был — сколько себя помнит — легким, и не было с ним такого, чтобы, подымаясь с постели, помечталось: «Эх, поспать бы еще!»

Обычно тело еще удерживало остаток сна, но неторопливый ум Василия Андреича, не замечая этой тончайшей неги, уже перебирал все предстоящие дела, которые ему нужно сделать за день.

Он почти не думал о сделанном год назад или вчера (что сделано — то сделано) и не спохватывался, сожалея: «Ах, дескать, не так нужно было делать, а эдак. Да, начать бы жить снова, все бы повернул по-иному».

Мера жизни у Василия Кряжева — это работа. И если спрашивал у него кто: как, мол, раньше-то он жил?

— Ничего, — отвечал, — поработал, — и вроде бы прислушается к далекому, возникающему в теле чугунному гулу работающих мышц.

Пробовали как-то расторопные, много знающие люди выведать у Василия Кряжева его мечту. Какая-то девчушка, придерживая на ремне коробку, совала под нос Василию решетчатую железную култышечку микрофона и настойчиво требовала:

— Вы уж скажите о своей мечте. Так мы от вас не уйдем.

Василий поворачивал каску козырьком в сторону, чтобы не слепить светом людей — дело было в забое, — мучился, озираясь на напарника корреспондента, кругленького, как колобок, мужика.

— Ну, ну, смелее, чего вы! — подбодрил его «колобок». — Мечта — крылья человека. Вы, я думаю, не бескрылый.

— Да уж это… возмечтаешься, бывает… — У Василия Андреича даже голос зазвенел. — Вот на лопату, покидай ею уголь…

Он совал лопату в руки журналисту. Тот улыбался, отводил лопату в сторону.

— Вы не поняли вопроса…

— Как не понять. — Василий Андреич, приподняв лопату, поворачивал ее то одной, то другой стороной. — Это же мечта! А просто сказать — лопата «Караганда». Свояк с Запада прислал. Она в руках-то что лист бумаги, и износу ей нет. А теперь вот местная, — Василий Андреич взял другую. — Колода! Раз в пять тяжелей и гнется, как репа.

— Что вы?! — замахал журналист ручонками-ластами. — «Караганда» — это желание. Вы путаете желание с мечтой, а она должна быть глобальной… Не думаю, чтобы вы не мечтали о рекорде… А? Как, угадал?! — Довольный своей проницательностью, он заулыбался.

— О рекорде не мечтал, — спокойно, не в тон ему сказал Василий Андреич. — Не спортсмен я, а рабочий. Работаю я уже давно, и еще потеть долго. Так что баловаться рекордами некогда.

Были и крылья. Помнится, родился у него первенец — Михаил, а перед глазами день и ночь еще трое неродившихся. И обличье их виделось ему в виде мальчишек-подростков. Лобастые такие мужички, белобрысые, всегда занятые делами: огород вскапывают или мастерят что под навесом у летней кухни. Мечталось о сыновьях, а Наталья, жена ненаглядная, после Мишки Татьяну, Валентину да Светку как нарисовала.

Глядя иной раз на дочек, пугался и стыдился далекого своего нежелания в их рождении. А сыновья нет-нет, бывало, да померещатся, но скатились годы, словно бусы с порвавшегося ожерелья. Шабаш, Васька, кое-какие дела ты завершил в своей жизни, а дальше — дело детей.