Владимир Гусев - Дни

— Так. Вот сюда мы вставим. Что-нибудь… незначащее.

— Именно; вы же знаете. Впрочем, не хотите — не вставляйте; я отобьюсь.

— Да вставим.

— Ну смотрите.

— Ну, вот так: не просто Киркегор, а: Киркегор, в принципе противостоящий Гегелю по вопросу об истине человеческого существования…

— Вот! Больше ничего и не надо! Вводной фразой — и все!

— Громоздко, разумеется.

— Ну, пусть громоздко; пусть это немного отяжелит — мы не против; даже наоборот; зато…

— Ясность.

— Зато ясность. Ну ка́к вы живете?

— Да как и следует: в суете.

— Все здоровы?

— Маша… что-то…

— А что с Машей?

— Да нет, ничего; но что-то было… сегодня, — сказал Алексей, вновь с досадой вспоминая свое маленькое, больное и серое — и с особым, потусторонним, как бы изнутри растворенным там, в мертвенно-белом снеге и в серо-ватном небе чувством глядя на это всё за окном — на пространство и тихое время, загадочно застывшие в этом небе над крышами в их черных щелях, проемах. Этаж был довольно высокий.

— Ну, это ничего. Дети — это болезни, — сказала старая знакомая.

— Да.

— В доме давно были?

Это о клубе.

— Да на днях, но как-то…

Тихо отпечаталась дверь, и вошел тоже старинный знакомый — Володя Барышев из Архангельска.

— А-а-а! — запели все трое.

— Ну, день!

— Давно.

— Давно.

— Ну, не миновать… А мы только-только поминали…

— Кого? Меня?

— Нет, клуб.

— А-а-а.

— Ну что же.

— Ребят, у меня еще работа.

— Это ничего.

— Подождем.

— Ну ладно; ну полчаса подождите.

Она все говорила в той полуиронической, полукокетливой, полуусловной интонации, которая сразу дает понятие о том, что разговоры есть разговоры, ну а за ними — «нечто».

Они посидели, поговорили с Володей.

Она ходила — улаживала дела.

— Ты знаешь, мы тут занялись научной фантастикой. Гаданием, предсказанием, — смеясь, говорил Алексей.

— Да слышал, — смеясь, говорил Володя. — Научной — ты говоришь?

Они смеялись оба.

Оба словно бы уж готовились к «сидению»…

Когда Алексей подходил, чуть навеселе (и та бутыль ухнула!), к своей двери, некое больное и серое снова посетило его; оно было даже и усилено «состоянием».

«Сейчас откроют дверь, увижу Машу, и все пройдет».

Он знал, что беспокойство о дорогом существе вступает во всю силу, когда его нет рядом; когда полную власть берет дума, чувство, воображение. Бытовое появление как бы тут же нейтрализует боль.

Он позвонил; дверь не открывали.

«Вот оно», — неотвратимо прошло в душе.

И рассеялось в обычном: «Вечно не спешат, лень им даже встать» и так далее.

Но не было шагов; было тихо и как-то несомненно вставало, что за дверью никого нет.

«Знаем мы эти… несомненности. Нервы; ложное обобщение. Знаем. Сколько уж раз-то».

Однако он достал ключ; он вставился. (Когда он возвращался поздно, они запирались изнутри; иногда, чтобы показать, что он не хочет их беспокоить, он пытался вставить ключ — ключ не вставлялся. Теперь же…)

С этой минуты он знал, что в квартире никого нет.

Он повернул ключ раз и два; вошел.

Тихо.

Десять вечера…

Оголтело стояли пустые освещенные комнаты; видимо, уехали не так уж давно, раз свет — сообразил он; жена под настроение боялась темноты; и вот всюду полный и верхний, и нижний свет — и никого нет.

Алексей постоял мгновение перед прикрытой дверью в комнату дочери; дверь отставала упруго — оттуда тоже шел яркий и полный этот полубелый и желтый электрический свет; он открыл дверь — никого; постель застелена наскоро; медведи и собаки сидят и лежат — лапы согнуты или прямо — «кто» где.

Он вышел и прикрыл эту дверь.

«Ждать и догонять» — известное; но худшее — вот это, такое вот ожидание; он ходил из комнаты в комнату, задевал отставшие скрипучие обои в своем тесном и «камерном» коридоре; время шло слишком медленно — заниматься ничем нельзя было, а не заниматься — тоже глушь; звонить или что́ там — «тоже бессмысленно» — ничего не зная; да и куда… звонить?

Он ходил; подходя к часам, он ловил себя на том, что испытывает желание снять стекло и начать крутить стрелки — и эту, часовую, и эту, чертову минутную; светло-коричневый циферблат смотрелся и тускло и по-домашнему — и его домашность рождала, конечно, особые и боль, и чувство призрачности и бессилия быта и жизни; он ходил медленно; «Хоть бы позвонила, черт возьми, — привычно-мысленно ругал он жену. — А может, это не с Машей? Может, случилось что… там или где… и она забрала Машу — некуда было девать; и… Ладно. Ждать. Более ничего не остается… Ни звонка, ни записки».