Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

Вечером Андрей, словно невзначай, спросил товарища:

— Так что... к дяде Прокопу пойдем? — он не посмел сказать: к Даше.

— Нет, ну ее к черту! — сказал Виктор. — Она ломака...

— Отчего ж это ломака? — обиделся Андрей.

— А так... Воображения у нее много. Я таких терпеть не могу! Я не люблю, чтоб девка мною командовала. Я, брат, сам командовать люблю.

— Зачем? — тихо спросил Андрей.

— Что зачем! — поразился Виктор, — А так! Раз ты девка — будь девкой. А парень — парнем. Я так понимаю. Я покорных девок люблю, тихих, смирных. А ты?

— Не знаю... — не сразу ответил Андрей.

Но к дяде Прокопу в этот вечер они не пошли...

Они остались в общежитии. Лежали на койках. Скучали. Даже Вере обрадовались, когда она пришла. Она сначала робко постучалась, потом заглянула в комнату.

— Я на минутку! — сразу же сказала она, вся пламенея от смущения. — Вы не спите? Извините, пожалуйста. Товарищ Нещеретный велел напомнить, что завтра производственное совещание... — Бедняжке было все трудней и трудней придумывать новые поводы для посещений.

— Заходите, Вера! — ласково позвал ее Виктор. — Та ничего, ничего, заходите. Он сегодня не кусается.

Она зашла. Села на краешек стула у самого входа, готовая каждую секунду вспорхнуть и улететь. Украдкой посмотрела на Андрея: нет, он ничего, не сердится. Она немного успокоилась и улыбнулась. У нее была светлая, тихая и радостная улыбка; она любила улыбаться, смеяться она не умела.

Отчего Андрей невзлюбил ее? Она была чистенькая, беленькая, хорошенькая девочка — такая беленькая, что карие глаза казались на ее лице чужими. Эти глаза только и были примечательны в ней. Никакой другой резкой характерной черты в ней не было — все мягко, все округло, чуть-чуть расплывчато даже... Созрев, она обещала стать полной. Она была не красивая, но «аккуратненькая». От нее уютно пахло душистым яичным мылом.

И в ее наряде не было ничего яркого, пестрого, ни одной кокетливой мелочишки: ни бантика, ни ленточки, ни букетика. Она даже не носила, как все комсомолки на шахте, красной косынки, а всегда — беленький платочек. И в этом беленьком платочке на золотых, пшеничного цвета волосах, в простенькой белой блузке и холщовой юбке была очень похожа на полевую ромашку.

Ее можно было не заметить, пройти мимо, но, заметив, уже нельзя не улыбнуться ей, — такая она милая и ласковая. В ней все доверчиво тянулось навстречу людям, как все в подсолнечнике тянется навстречу солнцу. Ее любили бабы, жалели старухи, пожилые шахтеры сразу же говорили ей «дочка».

У молодых парней она успеха не имела. Она не была ни резвушкой, ни хохотуньей, ни проказницей: ни развязности в ней, ни бойкости. Но и тихим омутом она не была. В ней вообще не было ничего затаенного, темного, смутного или беспокойного. Она вся была простодушно открыта людям, и ее внутренний девичий мирок был прост, ясен и удивительно светел.

Она рано стала хозяйкой при овдовевшем отце и вела свое хозяйство с мудростью женщины и беззаботностью шахтерской девочки. Она трудилась целый день — то в конторе, то дома: на кухне или на огороде. Когда никто не слышал ее, она тихонько пела.

По вечерам она читала отцу газету и терпеливо слушала, как он рассуждает о международных событиях. Она умела слушать. Она была в курсе всех дел на шахте, и хотя никогда сама не работала под землей и даже ни разу там не побывала, она тоже, как все рудничные люди, жила добычей, переживала прорывы, радовалась звезде над копром. Она была дочь шахтера и обещала стать хорошей женой шахтеру. Но Андрей не любил ее и боялся ее любви.

— Ну как дела, дочка, контора пишет? — весело спросил Виктор, когда Вера устроилась на краешке стула. Он всегда называл ее дочкой. Он относился к ней снисходительно-ласково, как к маленькой; ему была симпатична эта тихая, добрая девочка, а ее смешная любовь к товарищу искренно его потешала.

— Контора пишет, приказчик еле дышит! — ответила, как всегда, Вера, и через минуту они уже тихо и дружно болтали о пустяках.

Андрей молча лежал на койке и листал книгу. Он совсем не хотел обижать Веру. Если б не ее дурацкая влюбленность, он бы тоже сейчас, как Виктор, задушевно болтал с нею. Но эта досадная любовь и стесняла и злила его. Особенно сейчас. Слушая Верин тихий, почти глухой голос, он невольно вспоминал другой — звонкий, веселый, смелый, и жалел, что не пошли они с Виктором к дяде Проколу в гости, в его тихий, счастливый домик под этернитовой крышей.