Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

— A-а! Вот это кто! Легок на помине, — сказал он, выходя из-за стола и протягивая Воронько руку. — А я как раз о тебе сейчас думал.

— По какому же случаю, Николай Остапович? — удивился Андрей.

— Да уж был случай... — засмеялся Нечаенко.

Он говорил правду. Он действительно только что думал об Андрее. И вот в какой сложной связи. Он готовился к докладу «О первых итогах применения на «Крутой Марии» стахановского метода (тогда еще говорили «стахановский метод», а не «стахановское движение») и ближайших задачах партийной организации шахты». Все было готово для доклада, все находилось под рукой: и длинные колонки цифр, вороха справок и рапортичек, и аккуратно отпечатанный на пишущей машинке список технических предложений, и решение шахтпарткома. Ясен был и общий курс: от единичных рекордов — к массовому движению, от стахановцев-одиночек — к стахановским участкам, а затем и к стахановской шахте. Оставалось только связать все это вместе, выбрать главное, подчеркнуть — и доклад готов. А Нечаенко был недоволен. Ему казалось, что он все-таки упустил что-то очень важное и непременно нужное. И не знал, что именно.

Задумчиво перелистывал он странички доклада, вороха сводок и революций. «Целый океан бумаги! — насмешливо думал он при этом. — Действительно, потонуть можно!» И чтоб не потонуть, он вдруг решительно, обоими локтями отодвинул от себя все бумажное море, достал на кармана маленькую брошюрку, с которой в эти дни не расставался, и стал читать. Это была речь Сталина на выпуске академиков Красной Армии. Нечаенко знал ее почти наизусть, но, перечитывая, каждый раз открывал для себя новое и новое в каждый раз удивлялся при этом: как же раньше я не заметил, не понял, не оценил этой или вот этой мысли?

Так случилось и сейчас. На этот раз место, поразившее Нечаенко. прямо относилось к нему и его докладу: «Ценить машины и рапортовать о том, сколько у нас имеется техники на заводах и фабриках, — научились. Но я не знаю ни одного случая, где бы с такой же охотой рапортовали о том, сколько людей мы вырастили за такой-то период и как мы помогали людям в том, чтобы они росли и закалялись в работе». Нечаенко задумался, прочитав эти строив. А он как раз и собирался «рапортовать» собранию именно о росте техники и добычи угля, и только об этом. В живой жизни, в практической работе для Нечаенко за всем этим непременно стояли живые люди, он их отлично видел и понимал. Отчего же сейчас, собираясь идти на трибуну, он разом забыл о них?! По привычке, что ли? Скверная, однако, привычка! «Но я же называю имена лучших людей! — попробовал он оправдаться, но тут же сам себя и высмеял. — Да, называешь, как называешь и «имена» машин, пластов, участков. Так мог бы назвать эти имена и любой техник или администратор. А ты-то — партийный руководитель, воспитатель масс... Нет, весь доклад надо переделать! Доклад будет о людях, которых мы, партия, вырастили».

Он задумался об этих людях, и они стали проходить перед ним — забойщики, крепильщики, проходчики, коногоны, — как проходили неделю назад, третьего дня, вчера мимо помоста в нарядной, вызывая друг друга на соревнование.

Что ими двигало? Он должен объяснить это и себе и партийному собранию. Что ими двигало: жажда заработка и почета, удаль, озорство, нетерпение, сознательность? Какой интерес — личный или общественный? Конечно, тут сочеталось все — и личное и общественное. В том-то и успех стахановского метода. Тут все ясно и близко рабочему человеку. «И мне хорошо и государству польза!» — как сказал вчера в нарядной обычно молчаливый забойщик Сухобоков.

Замечательно сказал! Не всякий агитатор найдет такую крепкую и яркую формулу. А Сухобоков не агитатор. И не коммунист. Почему? — вдруг спросил себя Нечаенко. — Почему же не коммунист? А почему до сих пор не стал членом партии Митя Закорко? Что ж, так и останется вечным комсомольцем? А Очеретин? А Закорлюка-старший?

Нечаенко больше не сидел за столом — взволнованно ходил по комнате. «Значит, плохо я работаю как парторг, плохо! И об этом честно надо сказать партийному собранию, — думал он. — В каждом, даже самом отсталом, самом нелюдимом человеке есть общественная искра, надо только раздуть ее. И это должны делать мы, коммунисты, и прежде всего я. Люди сами про себя могут и не знать, какие они. Вот Сухобоков... Кому придет в голову, что он агитатор? А он будет агитатором, голову даю под топор. Да разве один Сухобоков? А сколько на шахте еще не известных мне, не разбуженных, не тронутых нашей работой, а потому и записанных в «отсталые»?» — думал он, крупными шагами пересекая кабинет от окна к двери и обратно.