Исаак Гольдберг - День разгорается

И когда все повернули к выходу и, тесно прижавшись один к другому, не переставая петь, пошли в распахнувшиеся двери на улицу, на холод, Бронислав Семенович в толпе приметил Галю. Она пела. Ее глаза блестели, как у всех, как и у Натансона. Она не видела его. И она показалась ему небывало прекрасной...

— Не отдадим! Не отдадим!.. — У Павла этот возглас нашел горячий отклик в душе. Павел потемнел, когда услыхал о решении комитета не оказывать сопротивления двум карательным отрядам. Это решение показалось ему диким. Он вознегодовал. Разве это революционная борьба? Разве так поступают?! Нужно было оставаться на месте, не складывать оружия, биться. Если потребовалось бы, нужно было даже и погибнуть! Вот как следовало бы поступить настоящим революционерам!..

Павел вскипел, хотел ввязаться в спор, хотел протестовать, но сдержался. Он понял, что никто из партийцев не станет на его сторону, что ни у кого он не встретит поддержки. Он с тоскою почувствовал одиночество. К тоске примешалась обида, затем злоба. Павел сам не отдавал себе отчета в том — против кого эта злоба подымается в нем. Не отдавал и не хотел отдавать себе отчета.

Хмурым взглядом следил он за тем, как расходились дружинники, как некоторые из них несли с собою оружие, а другие уходили с пустыми руками. С некоторым злорадством подмечал он смущение и грусть на лицах дружинников. И когда замечал знакомого, то старался глядеть ему прямо в глаза, надеясь своим взглядом смутить и расстроить. Но никто не смущался от его взгляда. Люди несли в себе собственную свою боль, и до них не доходил укоризненный взгляд Павла. Они встречали его, этот взгляд, бестрепетно, с некоторым недоумением, равнодушно. Их кажущееся бесстрастие еще больше возмущало Павла. Ему было бы легче, если бы под его взглядом товарищи опускали свои глаза, краснели и торопились скорее уйти. Тогда он почувствовал бы окончательно полно и уверенно свою правоту.

Ему было непонятно, как это люди, которые всего четверть часа назад не хотели складывать оружия и волновались от одной мысли, что оружие, в конце концов, сложить придется, — как эти люди скоро и легко согласились с решением комитета и штаба! Неужели в каждом из этих дружинников ожил трус? Не может этого быть! При всем своем раздражении Павел не допускал такой мысли. Дружинники не были трусами. Он это хорошо знал. Может быть, единицы потрухивали, мучительно скрывая свою робость, но подавляющее большинство шло навстречу опасности безбоязненно и смело.

Павел ушел из штаба, не сказав никому ни слова. Снег похрустывал под его ногами, когда он ступал по тротуару. Мороз крепчал. Улицы были по-обычному пустынны. В том настроении, в котором он находился, Павлу некуда было идти. Товарищей видеть не хотелось, близких и крепких друзей не было. Павел побродил бесцельно и в тоске по улицам, почувствовал нарастающее смятение в городе, вспомнил о доме и поспешил туда.

Уже подходя близко к дому, он издали заметил фигуру, показавшуюся ему знакомой. Он ускорил шаги. Да, впереди, не замечая его, шел переодетый в штатское пристав Мишин. Павел вспыхнул. А, гадина! Вот этот еще ползает, этот, может быть, завтра выползет, торжествующий, наглый, как победитель! Рука потянулась в карман за браунингом. Все равно! Пусть говорят товарищи потом, что им угодно, но он раздавит эту гадину!.. Мишин услыхал за собою поспешные шаги, оглянулся, увидел Павла и метнулся в сторону. Испуг прилил к щекам пристава внезапной бледностью. Павла это подстрекнуло. Павел почти побежал к приставу. Но с противоположной стороны улицы сорвался какой-то, до того момента невидимый, прохожий и пошел наперерез Павлу. Все это произошло быстро и безмолвно. Павел понял, что ему приходится иметь дело с двумя противниками. Но и это не остановило бы его. Но все кончилось ничем: Мишин воспользовался появлением третьего, быстро дошел до каких-то ворот и скрылся в них. А третий посторонился и пропустил мимо себя взволнованного, яростного Павла. Пропустил, настороженно засунув руки в карманы и тщательно пряча свое лицо...

Домой Павел пришел опустошенный, вялый, бледный. Дома застал он сестру. Взглянул на нее, облизнул пересохшие губы, вцепился скрюченными пальцами в свою кудрявую шевелюру и неожиданно попросил:

— Устрой, Галя, чаю... Пожалуйста!

Галя быстро взглянула на брата: давно он так не разговаривал с ней, и к тому же было что-то необычное в его голосе. Она быстро схватила чайник и пошла на хозяйскую половину.