Исаак Гольдберг - Тысяча и одна ночь

— Ты мне давай настоящих революционеров!.. с бомбами, с эксами!..

Ротмистр полулежит в растегнутом кителе на диване в своем домашнем кабинете. Капризные нотки звучат в воркующем бархате его голоса:

— Ты мне, Прокопий Федорович, дело давай, чтоб кровью пахло!..

Улыбаясь готовой и снисходительной улыбкой, стоит возле дивана, возле ротмистра, пожилой, гладко выбритый, скромно одетый человек. У человека голубые глаза и рыхлые расплывчатые черты лица. У человека, когда он улыбается, поблескивают здоровые белые зубы.

— Где его раскопаешь, этакое дело!.. — уговаривает человек ротмистра. — Его сразу не выдумаешь. Потерпите, Евгений Петрович!..

— Ты мне эту песню — терпение, оставь! — хмурится ротмистр. — Ты дело давай...

— Евгений Петрович, вы не раздражайтесь!.. — голубые глаза ласкают и успокаивают. — Если господь веку даст, доберемся и мы до чего крупного... А в настоящее время обратили ли вы внимание на одну вещичку, которую с последним обыском добыли?

Ротмистр быстро сбрасывает ноги с дивана и садится:

— Ловишь меня? Экзаменуешь?

— Нет. К чему?.. Только при многозначительности ваших обязанностей могли вы и проглядеть...

— Вот поглядите. — Человек щупает себя по карманам пиджака и достает из одного книжечку, а из книжечки вчетверо сложенный листок бумаги. — Поглядите — с этого боку приклеена у меня копийка печати с фальшивого паспорта, обнаруженного у покушавшегося в прошлом году на его превосходительство Красноярского губернатора. А тут я осмелился сделать оттиск с печатки, оброненной в свертке Синявским Сергеем... Сомнения никакого — печать единая, одна и та же...

Ротмистр жадно вырывает листок из рук Прокопия Федорыча, внимательно разглядывает оттиски и, краснея от радостного волнения, влажно поблескивает глазами.

— Чародей ты этакий! — ласково говорит он Прокопию Федорычу. — Всегда-то ты раскопаешь что-нибудь полезное!

— У меня глаз хороший, Евгений Петрович — светло и сдержанно-горделиво улыбается Прокопий Федорыч. — У меня, как в сказке: сезам, отворись, или лампа Аладина... То ничего нет, хошь вешайся, и — внезапно осенение, волшебство... Тысяча и одна ночь, Евгений Петрович!..

Не выпуская бумажку из рук, ротмистр воодушевляется. Он взмахивает ею, как победным трофеем, и выпрямляется на диване — сильный, свежий, радостный.

— Это — нить... Тут такие узоры расписать можно! такие узоры!..

Прокопий Федорыч, мягко двигаясь по кабинету, берет стул, пододвигает его ближе к дивану и садится.

— Ниточка, Евгений Петрович, крепконькая. Прямо шелковая. Но только — уговор, Евгений Петрович: я не согласен, чтоб эта старая шляпа вмешивалась в предприятие. Напутает, нагадит, а успехи себе припишет...

— Эх, золотой мой! — весело вскипает ротмистр. — Полковнику на этот раз мы не дадим сливочек попробовать! не дадим!..

— Вот то-то... А то обидно: шевелишь мозгами, разрешаешь задачу, а тут приходят на готовенькое и все каштаны себе... Обидно!

Ротмистр мгновенно тускнеет и хмурит брови. Но сердце отходчиво у ротмистра, брови разглаживаются, и в глазах, серых глазах снова радостней, ласковый, неомрачимый блеск.

Приходит день — и Никитин начинает чувствовать на себе внимательное беспокойство ротмистра. Чаще, чем это приято в охранном, его вызывают на допрос. И хоть и имеется в деле его четкая подпись под отказом давать показания, его все-таки вызывают, ведут из одиночки пустынным тюремным двором, через контору, на улицу, на волю, а затем через гулкий деревянный мост в охранное. И хмурясь на назойливость охранки, он радостно вдыхает в себя душный и тягостный в былое время, но такой животворящий и родной теперь пыльный дух улиц и медлит свои шаги между деревянным, размеренным со звонкой пересыпью шпор шагом двух жандармов.

В охранном его встречает любезный, издевающийся корректный ротмистр. Иногда здесь бывает полковник, который по-стариковски, раздражаясь, уговаривает дать показание, «маленькое, ни к чему не обязывающее показание». Очень редко к этим двум присоединяется парикмахерски нарядный, в виц-мундире без пылинки, в белоснежном белье, черноусый товарищ прокурора. Все они делают стойку на Никитина, выдерживают его, огорошивают его неожиданными сообщениями и указаниями. Порою эти сообщения ошеломляют Никитина, и он с трудом сохраняет внешнее спокойствие, внутренне содрогаясь и холодея от представления о значительной осведомленности жандармов.

Однажды ротмистр, один-на-один, говорит ему: