Лев Хахалин - Последние каникулы

— Я ему послала письмо…

— Олечка, откуда вы говорите? — Пискнул сигнал: осталась одна минута,

— Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала…

— У вас что–нибудь случилось дома? — Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно. — Что–нибудь случилось, Оля?

— Нет, — сказала Оля. — Извините. — И повесила трубку. Через пару секунд Москва отсоединилась.

Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.

На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по–летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. «Завтра–послезавтра, — подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо, — тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет».

Она вздохнула, припоминая последний — из двух их общих — день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль, — и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что–то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет — чего она там не видела? — и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: «Ну?» — и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть–чуть подкрашенная она обращает на себя внимание — потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.

Был обеденный час, рабочее время, а здесь негромко играл оркестр, неспешно разговаривали люди и некоторые даже танцевали.

Вадик сидел напротив, очень красивый а сером костюме, очень тихий и простой, и Оля были благодарна ему за это. Ей не хотелось есть или пить; ей нравилось сидеть вот так вдвоем — красиво одетыми, неторопливыми и молчать. Но подлетел с холодным лицом официант, и Вадик не взял у него карту, очень просто сказал: «Мы хотим вкусно пообедать. Надеемся на вас». И официант, который до этого куда–то торопился, вдруг улыбнулся по–человечески и кивнул. А потом был все время и рядом и вдали, подходил как раз вовремя, менял тарелки.

Они что–то странное и очень вкусное ели, что–то пили, не пьянея, танцевали и почти не разговаривали — Оле хватало его улыбки, тепла от его ладоней, нечаянных столкновений коленей.

Она отказалась от такси, и они попали под дождь, и она заставила Вадика, словно бы пережидая ливень, постоять в подъезде какого–то дома. Он все спрашивал: «Ну почему ты не хочешь, чтобы я сказал маме? Почему? Я больше не могу, — шептал он ей в ухо. — Олька, ты меня мучаешь, мучительница! Ну почему ты не разрешаешь мне на тебе жениться, а? Отвечай!» Она позволяла ему целовать себя, потрескивало платье под плащом. И если б можно было, она бы не уходила из этого подъезда до утра, но уже темнело и заспешили люди домой; и она увела Вадика на улицу, они сели в троллейбус и поехали к нему домой. А дома она переоделась и вышла к Вадику, обидчиво сидевшему в кресле с грустным и недовольным лицом, так и не показав ему Машину записочку, которую нашла в своих вещах: «Заеду за мамой, пойдем по магазинам. Вернемся после десяти. Я твой друг».

Не позволила ни себе, ни ему ничего в этом доме, как будто чувствовала постоянное незримое присутствие Натальи Владимировны, как чувствовала это накануне. И была готова сказать Вадику: «Поедем к дяде Саше, отдохни там! Я все сделаю, чтобы ты отдохнул! А институт — шут с ним, мне все равно». И заехав назавтра в общежитие и прочитав мамино письмо, обрадовалась: издали все видать, большое — большим, малое — малым. А ему переносили отпуск. «Судьба!» — думала Оля.

Теперь она знала, что до сих пор все было правильно — все решала сама, не давала никому победить себя, — но здесь, дома, постаревшая и просто испуганная будущим мама, дерзкий Алешка и хитрован Витька обрушились на нее. И даже накопав картошку и обобрав огород, она не смогла сказать себе, что все сделала для них и свободна, — шаталась их семья, весь дом, и его надо было подпирать.