Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Главный судья Цог немного передохнул и тем же голосом, торжественным и громким, продолжил славить скакуна:

Закончил Цог под аплодисменты зрителей.

Очирбат-Леднев, увенчанный краснозвездным шлемом, на Стриже проскакал по кругу, чтобы показать еще раз, какой замечательный скакун этот Стриж, которому воздают хвалу.

Праздник продолжался.

Толпы людей с площади двинулись на стадион. Там на зеленом поле продолжалась борьба и скоро должны были определиться победители — самые сильные люди аймака, которых наградят почетными званиями Сокола, Слона, Льва, а кого-то назовут мужественным, счастливым или растущим и скажут, что у них еще все впереди…

Алтан-Цэцэг не могла идти на стадион: Максимка совсем умаялся и начал дремать. Алтан-Цэцэг посадила сына на плечи, чтобы «везти» домой.

— Ну, поехали, — сонно сказал Максимка и крепко уцепился за материнскую шею.

Дом Лодоя был полон гостей. Здесь и Жамбал с сыном-победителем и Дамдинсурэн, и какие-то незнакомые военные люди. Все говорят, не слушая и перебивая друг друга, все опьянены радостью, все заново переживают события дня.

Уже вечером, когда дети спали, а гости, насытившись и подвыпив, ударились в воспоминания. Алтан-Цэцэг вышла из дому.

На главной площади, куда она пришла, крутым кипятком кипело веселье. Песни, танцы, смех.

И вот здесь Алтан-Цэцэг лицом к лицу столкнулась с тем борцом, который утром ей показался знакомым. Сейчас он был в форме летчика, подтянутый, неузнаваемый. «Ну, конечно же, это он, Лувсан, ее однокашник по техникуму».

Алтан-Цэцэг, растерянная и смущенная, улыбнулась. А он, пораженный, стоял молча. На лице его застыла какая-то нелепая улыбка. Наконец, облизнув пересохшие губы, Лувсан спросил:

— Это ты, Алтан-Цэцэг?

Вопрос был глупый, и Лувсан покраснел.

Алтан-Цэцэг расхохоталась. Лувсан пришел в себя, и только теперь посыпались те необязательные вопросы и восклицания, без которых не обходится ни одна встреча старых друзей: «Ну, как ты?», «Ну, что с тобой?», «А помнишь?», «А знаешь!..»

Алтан-Цэцэг украдкой разглядывала Лувсана. Уехал Лувсан от них совсем еще мальчишкой. За эти годы он вытянулся, раздался в плечах. Теперь это был статный парень, с прямым открытым взглядом, с упрямым подбородком. У него сильные руки, гибкая тонкая талия, которую подчеркивал туго перетянутый ремень. Лицо загорелое, обветренное. Глаза живые и веселые. Жесты энергичные, но не суетливые. Словом, летчик, сокол, покоритель неба. А отец его, увидев впервые самолет, спрашивал всех встречных: «Послушай-ка, брат, ты не знаешь, кто мог сделать эту летающую телегу?»

Лувсан пригласил Алтан-Цэцэг на вальс. Танцевал он легко, свободно, кружился с упоением, самозабвенно.

Когда юноши и девушки стали в круг для ехора, Лувсан спросил:

— Алтан, может, не будем?

— Может, не будем, — засмеялась Алтан-Цэцэг.

Они поняли друг друга: на людной шумной площади, на толчке не поговоришь. А им хотелось поговорить, вспомнить — ведь такие прожиты годы! И они, взявшись за руки, побрели с площади через вечерние, еще не спящие улицы города — к реке, на берег Керулена.

Лувсан рассказал о боях с японцами — монгольская авиационная дивизия, в которой он служил, действовала в составе конно-механизированной группы войск Забайкальского фронта. Слушая, Алтан-Цэцэг пыталась представить те дороги, которые Лувсан прошел.

Лувсан летал на волшебной птице Хангарид, именуемой самолетом. Вместе с мужественными парнями из страны Советов он освобождал от японских самураев столицу Внутренней Монголии Калган, города Джабэй и Жэхе. Яростными налетами он рассеивал в пустыне конные полки князя Дэвана.

Алтан-Цэцэг понравилась скромность Лувсана: рассказывая о великом походе, о героизме советских и монгольских воинов, он почти ничего не говорил о себе, а если говорил, то как бы между прочим.

— Летчикам что, вот кавалеристам и танкистам досталось… Раскаленные пески пустыни… Свирепое, обжигающее солнце… Тугой и горячий воздух… Тучи густой и плотной пыли, поднятой гусеницами, колесами, копытами… И безводье. Ни глотка по целым суткам.