Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Кто знает, может быть, и ему, Лодою, в то тяжелое лето дочь помогла выжить и подняться на ноги.

Степные звезды начинаются с земли. Они похожи на светлячков. Их можно пригоршнями брать, если… если успеть к рассвету добежать до горизонта, от которого звездные россыпи начинаются.

А почему бы и не добежать? Счастлива юность, ей кажется все возможным и все под силу.

Собираясь в дальнюю дорогу, Алтан-Цэцэг находилась в том праздничном, ослепительно ярком настроении, словно ей засветило полуденное солнце. Ей, ее поколению, вступающему в жизнь, было, совершенно ясно все. Этим поколением владело счастливое чувство великих надежд и великих свершений.

В последнее время Алтан-Цэцэг заметно посвежела и похорошела. От больничной худобы и бледности не осталось и следа. Сказались покой и свежий воздух. Более двух недель она прожила у бабушки на Керулене. Глаза ожили, они теперь смотрели уверенно и прямо. Как-то, уже перед самым отъездом, выглянув в окно, Лодой залюбовался дочерью. Алтан-Цэцэг, хлопнув калиткой, вышла на улицу. Ветер-степняк подхватил и затрепал ее косу. Широкий и легкий тэрлик облепил ее ноги. Она подняла к солнцу загорелое лицо и сверкнула белозубой улыбкой. Заплясал, запарусил шарф на шее. Концы шарфа, будто крылья, разлетелись по сторонам. Она шагнула навстречу ветру, гордая и независимая.

«Девочка выходит в путь», — с грустью и радостью подумал Лодой. И мысленно благословил ее, как принято благословлять исстари: «Пусть счастливой будет твоя дорога, дочь!»

Собраны и уложены в дорожный чемодан вещи. Взяты учебники — могут пригодиться на первых порах. В чемодан легла фотография матери. В кармане — путевка-направление в «Дружбу» — далекое сельскохозяйственное объединение на Халхин-Голе. Что еще? Кажется, все. Впереди — дорога и новая жизнь. Самостоятельная. Подумаешь о ней, и дух захватывает, как захватывает у ребенка, которого впервые посадили на лошадь, дали в ручонки повод и сказали: «Ну, трогай!» И восторг, и радость, и жуть!

Тревожил и немного омрачал настроение предстоящий разговор с отцом. И все же Алтан-Цэцэг набралась духу.

— Папа, я хочу рассказать…

Давно ждал отец этого разговора и хотел, чтобы дочь начала его сама.

— Если считаешь нужным, — Лодой вдруг почувствовал, что волнуется. Он низко наклонил голову, и присел к столу.

Заволновалась и Алтан-Цэцэг, густой малиновый румянец обжег шею.

— Весною во время шургана я нашла в степи занесенного песком и снегом русского солдата. Он был чуть жив.

И, ничего не тая, уже спокойно рассказала о Максиме и о себе.

Отец молчал. Он вдруг вспомнил тот клочок халхин-гольской земли, на котором лежал израненный, вспомнил русского солдата, совсем молодого парня, который не думая, что сам может быть убит, вытащил Лодоя из-под огня японцев, спас его. «Молодец, дочка! Ты вроде вернула отцовский долг», — с благодарностью подумал Лодой.

За окнами стремительно сгущались сиреневые августовские сумерки. Предметы в доме — шифоньер, книжный шкаф, стулья, цветы — теряя свои очертания, расплывались. Скоро мягкая темнота, словно ночная птица, накрыла и обняла отца и дочь своим широким крылом.

— Папа, у меня будет ребенок….

— Я это знаю, дочь. Мне доктор сказал… — Лодой тяжело поднялся со стула. Подумал: «Как ей не хватает сейчас матери». Тихо добавил:

— Ты самостоятельный человек, Алтан.

У Алтан-Цэцэг с души свалился камень — она «самостоятельный человек!» После этого короткого разговора с отцом, умным и добрым, она вдруг почувствовала себя свободной, как ветер-степняк, и счастливой, как песня.

«Максим, ты слышишь?»

Сна бросила руки за шею, сцепила их в замок под затылком, запрокинула голову, закружилась по комнате и радостно, от всей души, впервые за много недель, запела:

В дверь постучали. Вошла соседка — Лидия Сергеевна Леднева. Лодой пригласил ее на праздничный ужин, устроенный по случаю отъезда дочери. Переступив порог, гостья в нерешительности остановилась:

— Думала, застану слезы, а тут песня. Хорошо.

Ужин удался на славу: и хозяева, и гостья были в том радостно-приподнятом настроении, какое бывает, когда за столом собираются близкие люди. Лодой, наблюдая за Лидией Сергеевной, про себя отметил ее завидную выдержку. Он знал, что муж Лидии Сергеевны на фронте, а вести с фронта шли худые. Лишь изредка на лице гостьи, в ее темных глубоких глазах мелькала тень сильной тревоги. «Ранняя густая седина, — отметил про себя Лодой, — не бывает при беззаботной и безоблачной жизни».