Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Алтан-Цэцэг хотела подняться и не смогла. Страшная боль в груди резанула и помутила сознание. Она впала в забытье. До сознания лишь дошли чьи-то слова о кризисе, который еще не миновал. Говорили по-русски.

И снова видение. Серые и лохматые тучи низко бредут над землей и наваливаются на круглые головы сопок. Казалось, что сопки специально надевают большие мохнатые шапки-малахаи, чтобы отправиться в дальний путь, где холода и бураны. Из шапок почему-то сыплется мокрый снег. Он кружится, кружится, превращая все краски в одну — белую. Холодные снежинки садятся на лицо, на ресницы, на плечи…

Ей стало зябко. Она поежилась и открыла глаза. У кровати сидел отец, се отец, добрый, растерянный и несчастный.

— Папа, мне холодно…

Отец подоткнул одеяло под ноги, под бока, сел на табуретку и стал гладить ее руку.

— Все будет хорошо, папа, — тихо сказала она и мокрой щекой прижалась к широкой отцовской ладони.

— Правильно, все будет хорошо, — услышала она слова, сказанные по-русски, и увидела доктора, человека молодого и симпатичного, чем-то похожего на Максима, только в белом халате и в белой шапочке.

Доктор подошел к кровати, взял ее руку у запястья, постоял. Потом сказал:

— Пульс хороший.

Улыбнулся и заговорил с каким-то веселым ожесточением:

— Ну, красавица, крепко на тебя замахнулась косая. Да ничего у нее не вышло. Теперь дело быстро пойдет на поправку. Думаю, что скоро на твоей свадьбе гулять будем, если, конечно, пригласишь.

— Как это случилось, дочь, как ты сюда попала? — спросил отец, когда веселый доктор ушел.

— Я расскажу тебе, папа…

Сказала и заколебалась.

Слабые, безвольные люди любят раскрывать и выставлять напоказ свои беды и горести, ища поддержки в чужом сочувствии. Сильные страдают молча. Свою боль они несут в себе.

Алтан-Цэцэг не знала, слабая она или сильная. Бабушке вот ничего не рассказала. После матери — отец самый близкий, самый дорогой для нее человек. И самый умный. Он поймет, обязательно поймет ее. Значит, она расскажет ему, должна рассказать. И не затем, чтобы выпросить у него сочувствие и увидеть жалость в его глазах. Это ей не нужно. Отец должен знать…

Лодой сидел согнувшись, в глазах его было плохо спрятанное беспокойство. Алтан-Цэцэг, может быть, сейчас впервые заметила, что отец начинает сдавать. Годы берут, видно, свое. Широкоплечий, с крепкой шеей и большими руками, он, по-видимому, и сейчас очень сильный. Но на висках появилась седина, лоб прорезали глубокие морщины, а в глазах, быстрых и живых, заметна усталость. Ей стало жаль отца.

Алтан-Цэцэг устало откинулась на подушку, закрыла глаза. Тихо сказала:

— Я расскажу тебе, папа, — когда-нибудь потом, обязательно расскажу. А сейчас не спрашивай, не надо.

Отец погладил голову дочери. Алтан-Цэцэг улыбнулась: так он делал, когда она была еще совсем маленькой.

…Русский доктор, провожая Лодоя, сказал доверительно:

— В семнадцать лет горки не очень круты. Так что не беспокойтесь за дочь, скоро поправится. Но пока ей нужен покой. Двустороннее крупозное воспаление легких да плюс сильнейшее нервное потрясение — не очень веселая штука.

Я глядел на степь и не мог наглядеться. Из-за синего горизонта вставал рассвет, несмелый, полузабытый, зоревой. Потом вылез краешек солнца. Из-за холмов побежали яркие светлые полосы. Сумрак стал прятаться в ложбинки. Солнце оторвалось от холмов, огромное и слепящее. Степь после ночного дождя засветилась вся, заискрилась, заиграла. Теперь она с ее отлогими холмами, невысокими сопками, похожими на застывшие волны, бескрайняя и безбрежная, напоминала море, грустное своим однообразием и сильное своим спокойным величием. Кое-где виднелись одинокие белые юрты. Они казались парусниками, пустившимися в далекое плавание, или чайками, присевшими отдохнуть на вольной волне.

Рожденный в горной тайге, я не любил и не понимал степь. Она для меня была неуютной, непривычной и чужой. В различные времена года она меняла свой цвет. Зимой — серая. Весной — зеленая. Летом (с половины июля) и осенью — бурая, выжженная. Наряд ее мне казался тоскливым, невзрачным. Плоскость ее угнетала и удручала. Поглядишь кругом — глазу зацепиться не за что. Какая уж тут любовь?

Но когда пожил в ней, поползал, побегал, когда пригляделся, черт знает что произошло: околдовала она меня, приручила, в плен забрала.

Уезжая в таежные дали, я тоскую по степному простору, по белым ковылям, по воздуху, густо настоенному на горькой полыни. Тоскую по небу, глубокому-глубокому, в котором всегда плавают и ходят кругами гордые птицы — орлы. Наконец, по буйным, неповторимым рассветам и закатам тоскую.