Алексей Кожевников: Дадай

— Кто–то купит, когда у вас двести?

— И мы накинем…

Вечером 9 января, в день смерти Ленина, у Лубянской стены торговали булками по 220 рублей за штуку.

Уж несколько ночей ребята ночевали в доме № 7 по Армянскому переулку. Лестницы дома отапливались, и ребята спали на площадках у труб парового отопления. Сегодня они пошли туда же.

Агап нашел своих товарищей на площадке.

Дадай спросил:

— Принес?

— Четыре булки. Чугунок спит?

— Уснул, во сне все говорит о хлебе, прозяб мальчишка, кашляет, в трубы пар пустили — заснул.

Маленький Чугунок обнял теплую трубу, прижался к ней и спал.

— Будить его?

— Проснется сам, спрячь две булки ему, по одной съедим…

— Украл, Агап? — спросил Еремка.

— Где же больше, — огрызнулся Агапка, — даром не дают.

— Прикончить это надо, довольно… пойду на фабрику, аль в школу, как Ленин сказал…

Все трое обняли трубы и лежали. Дом затихал…

— Ты, Агап, как думаешь? — начал Дадай.

— Насчет чего?

— Насчет себя, жизни своей.

— В школе смеялись надо мной, за горб все не любили. На фабрику я не гожусь, силы мало, и спина болит. Изредка ишшо можно, а каждый день — нет…

— Чугунка надо убрать с улицы, пропадет здесь парень. Велик ли мальчонка, а второй год один, без матери живет. Воровать научился, бить будут, жалко… тебя, Агап, били?

— Один раз… яблоко взял из коробки, поймали.

— Больно?

— По спине больно, болючий у меня горб… от рождения он у меня, говорят. Мамка, когда со мной ходила, работала не под силу. Нужда все, пятым я у мамки был.

— У меня отец в войну гражданскую потерялся, а мамка в Казани прислугой.

— Отца я не помню, не видал… Тише, Чугунок проснется, разбудим.

И зашептались тише, как быть. Дадай все говорил, что надо покончить с воровством, взяться за честное дело, чтобы стать человеком, как все, а не быть приблудным щенком.

— А мне, знать, на улице придется попрошайкой, али вором, — вздыхал Агап и ворочался, не знал как лечь, чтобы не беспокоить свой болючий горб.

Мертвый Ленин лежал в Доме Союзов. Вся Москва шла посмотреть в последний раз на дорогого человека. Театральная площадь. Охотами ряд, Большая Дмитровка, площадь Революции были заполнены народом. По всем улицам текли процессии к телу вождя.

Красно–траурные знамена большими крыльями бились над процессиями. Огни костров, разложенных на улицах и площадях, колыхались красными полотнищами. Стоял небывалый за всю зиму мороз. Дадай, Агап и Чугунок стояли на улице в очереди. Мороз пробирал их в плохой одежонке, и ребята по очереди бегали к кострам греться. Чугунок попал в холодный ветер и отморозил нос.

— Аи, нос щиплет… Аганка! — закричал он.

— Побелел твой нос, сейчас мы его приведем в порядок. Ну–ко, Дадай, оттирай снегом.

Вдвоем натирали снегом отмороженные места у Чугунка.

— Кожу сдерете, тише вы…

— Молчи, если с носом хочешь быть.

Отошли мерзлые места, раскраснелся Чугунок…

— Теперь айда греться, а то опять замерзнешь. Ушли к костру, а Дадая оставили держать очередь.

Медленно подвигались, читали знамена: «Умер Ильич, но дело его никогда не умрет».

Милиционер пропустил в Дом Союзов.

— Беспризорные? — спросил он.

— Да…

— Я видал Ленина, — сказал Дадай.

— Вон ты какой!

В большом зале среди пальм, в ослепительно ярком электрическом свете, лежал мертвый Ленин. Духовой оркестр играл «Похоронный марш». В полном молчании проходили мимо гроба. Женщины впереди плакали. Чугунок не мог оторвать глаз.

— Ленин! Это Ленин!.. — он видел его в первый раз.

— Похоронят его, закопают, — прошептал Дадай. — Жалко. Мамку не так жалко было.

Но Агап не понял Еремкиных слов, ему, Агапу, свою мамку, которая родила его уродом, все–таки жалко больше всех.

Вышли, а в ушах все еще звучал «Похоронный марш».

Ты умер, Ильич. Над могилой твсей

склоняем мы наши знамена…\

Чугунок прислушивался, запоминал слова, пел на тот мотив, который играли у гроба Ленина.

В день похорон Агап ушел искать работу, все эти дни он жил полуголодом и сегодня не выдержал.

— Пойду петь, — сказал Чугунок и тоже ушел.

— А на похороны не пойдете? — спросил Дадай.

— Голодно, Дадай, замерзну я…

Дадай один пробирался на Красную площадь. Приставал он к организациям, за одной из них прошел мимо гроба и во время этого пути решил твердо бросить уличную жизнь и выбиться…

— Выбьюсь, чужой я, щенок. Скоро пойду под флагом, своим стану, не вытолкают из рядов… Теперь мешаюсь только.